В тени родных деревьев

Сцепились пьянчужки, ухватили за вихры, пошли, трясти, таскать друг друга. Разгромили стол — загремела в дальнем конце посуда, полетели на пол черепки, все смешалось в сплошном крошеве. Те из гостей, что поосторожней, решили лучше убраться от греха подальше и — в дверь гурьбой! Заторопились так, словно украли деньги и боялись попасться на месте преступления!

— Господи Иисусе, распятый и воскресший, спаси от напасти! — стонала в ужасе хозяйка, прикрывая рукой глаза, чтобы не видеть всего этого разгрома; потом бросилась расталкивать дремлющего мужа, но никак не могла привести его в чувство.

— Нет, нет, больше не могу! — бормотал сквозь дрему Таха; ему казалось, что это встал над ним тамада с полным рогом, заставляет пить!

Тогда хозяйка беспомощно взглянула на кума Мгелхару, который сидел на своем месте спокойно, невозмутимо… И кум Мгелхара поднялся неторопливо и с силой, не щадя, двинул в ухо сначала Катату, потом его противника; одного налево отшвырнул, другого послал направо вверх тормашками…

— Спасибо молодецкому плечу! — не скрыла радости хозяйка.

Разоренный стол… Лужи вина на скатерти, на полу…

Ципруа нырнул в какую-то мышиную норку, убрался подобру-поздорову. А смутьян, баламут, разоритель пира Катата валялся на полу, весь залитый вином… И все пакости, которые он натворил, и затрещина, что отвесил ему Мгелхара, и оскорбление — успели уже присохнуть на нем, как кровь под ухом… Он словно ничего уже не помнил, ухмылялся насильственно и егозил: «Сцедите мне остаточков из кувшина, а то не встану!»

Молодуха стояла во всей красе, точно мак в алмазной росе, но никому уже не было дела до ее прелести в этой суматохе — все точно ослепли и вовсе не замечали ее быстрых, как молния, обжигающих взглядов. И красотка, забытая и заброшенная, досадовала и сердилась. В душе у Дудгубы была пустота — точно в амбаре у бедняка…

— А тамада?

Свесив голову, далекий и безучастный, сидел медоуст, золотослов… И не было ему дела, кто прав, кто виноват…

Заметно не хватало его за столом — не было больше лада и мира, не стихал гомон, не слышалось дружеских слов, умолкли ласковые беседы. Куда делись единение и взаимопонимание тамады с его паствой?

— Эх, где найдешь родную душу, Гвинджо? О чье плечо можешь ты опереться? Сердце засыпь золой, загаси!

— Стар ты, стар ты стал, соловушко! — твердил он, печально поглядывая из-под бровей.

— Эх, язык золотой, зря ты потрудился! Сахарные речи, в воду вас выбросили! Никто не оценил слово мое могучее! Эх, неблагодарность человеческая! Не жди спасиба ни от кого!

И кто же поверг в пыль величие Гвинджуа? Кто выступил против прославленного тамады? Бесстыжий бездельник, безмозглый пьянчужка, мелех и пустобай Катата! И все его приспешники немногим большего стоят! Зобастый цирюльник — вот кто еще подпевал Катате! А этот пустоголовый, ничтожный Бачхура, с носом, как пест! Утереть себе этот самый нос не может, а туда же, пристал к задире, орал во всю глотку: — «Сменить! Отставить!»

— Рассудите, люди! Выслушайте всеми уважаемого человека!

Но кто выслушает, кто рассудит? Эх, надвое разорвали сердце тамаде, да и только!

— Стоит ли ссориться, браниться, да еще за столом? Ешь, пей, радуйся, наслаждайся! — проповедовал, отрезвившись на минуту, Гвинджуа, к миру призывал, тишины просил: — Не будем разум терять, гневить ангела очага!

Наставление-то он прочел, попытался людей вразумить, но… тут же снова смежила ему веки дремота.

Выбил тот последний ковш чашу из рук и у хозяина, и у тамады! За столом здесь и там дремали гости, свесив тяжелые головы, как созревшие колосья в поле.

Таха, как и Гвинджуа, клевал носом. Скоро оба уплыли далеко по сонной реке, в сонное море…

Эх, разве могло бы вино одолеть Гвинджуа, если бы сердце ему не затуманила обида? Уязвленного человека ведь, известно, хмель разбирает быстрей! А Таха из уважения к Гвинджуа тоже пожертвовал собой. Сказано: «Коли дом твой горит, хоть руки погрей!» Но Таха не выдержал, выбился из сил! Да и впрямь: сколько было трудов и хлопот, пока готовили угощенье — немудрено и с ног сбиться!

Оба сидели, как одурманенные. Гвинджуа развалился, словно обнимая жаркую подушку — так что и руку, угревшись, неохота вытащить…

Хозяйка с большим трудом подняла с места сперва сонного Таху и отвела его спать на кухню: «Ложись, мол, здесь, пьянчужка!» Потом вернулась за тамадой, потрясла его за плечо: «Пожалуй и ты со мной, крестный, отдохни вместе с Тахой!» Умная женщина видела, что плохой из него теперь тамада…

— Нет, спасибо, кума, не могу! Пойду я домой, а то уж мои там тревожатся, меня дожидаючись! Вот, уймутся, успокоятся за столом — я и подниму последнюю чашу, всесвятскую… Без нее нельзя уйти… — И Гвинджуа попытался было подняться, потянулся за чашей, скованный теплом, борясь с дремой, да нет — все тот последний ковш виноват! — не смог руку поднять, ногу распрямить и снова погрузился в блаженное, дремотное забытье.

Молодуха упрашивала его погодить — не без задней мысли, в надежде, что, может, и охотника попросят остаться ночевать…