В тени родных деревьев

Мальчик у отца родился,
Враг же думает: девчонка!..

Гудел, гремел стол, и ворковал, вторя песне, камин.

А на дворе заливисто лаяли, брехали, тявкали собаки, и разноголосый этот лай примешивался к раскатам песни.

Напрасно гневалась бабушка на безвинно заподозренную Дудгубу!

Вовсе не думала о плотских усладах злополучная молодуха. Нет, ею владела лишь бесплотная, тщетная мечта! Вырвалась на простор, взлетела ввысь скованная волна, взыграла разок по своему хотению, да и то лишь в тайне сердца… Помните:

Десять усачей удалых
Жгучим взором я сразила…
Уж потешила я душу —
Только и корысти было!

И больше ничего, бог свидетель!

— Не для тепла мы носим лечаки на голове, невестушка, а для чести! Не забывай этого! — как совиный красный глаз, как раскаленная головешка, сверкал гневный взгляд свекрови.

Головешка обожгла, ужалила, крапивой по белой коже стрекнула красавицу-сноху…

— Мир сему дому! — злым ветром ворвался, а вернее сказать, ввалился нетвердой походкой незваный-нежданный Катата, уже где-то нагрузившийся, насосавшийся водки, пышущий винным перегаром.

Вот уж не хватало головешки в адском огне!

Длинный, тощий, как вертел; нос — как гребешок у петуха — сизо-красный, обсыпанный крупными бородавками-сливами; на чохе, у самого плеча, большая зеленая заплата; таков был Катата — наглец, бездельник, выжига, задира и забияка — с буйволами на дороге готов бодаться! Давно уж всем намозолил он глаза.

— Не просили милости — сам пожаловал! — встретили его смехом крестьяне. — Никак тебя не вразумишь — хоть кол на голове теши! Нужен ты нам сейчас, как лисице дым, когда ее охотник из норы выкуривает!

Соседи сторонились его, и никогда не звали в гости: боялись, что затеет ссору и отравит все веселье. К тому же, стоило только посадить его за стол — потом уж никакими силами не поднимешь, хоть упрашивай, хоть подталкивай! Вот потому и обегали его на версту. Пригласишь разок — повадится, отбою не будет.

— Не уйду, пока не буду пьян — хоть силой в дверь меня гоните! — да только напоить Катату было не простое дело! Вечно ему не хватало вина. С кинжалом набрасывался пропойца на бурдюк, если струя из ножки казалась ему тонка!

— Ох, мала ты, козья шкура, лопни, кто тебя сдирал! — и не раз случалось ему вспороть брюхо бурдюка.

Вот и сейчас он набросился на вино, как голодный теленок на долгожданное материнское вымя!

— Тот молодец, кто всласть выпьет! — Но тамада не дал ему своевольничать:

— Постой, дай нам с тобой познакомиться, кто ты такой есть! Я тут тамада, так что уж послушай меня, как отца и брата. Пить без спроса и позволения у нас не полагается!

Катата глянул на него с удивлением.

— Это еще кто тут на меня тень наводит?

— Выпей за крестников! — строго сказал тамада, протягивая ему полную чашу.

— А если меня на крестины не приглашали?

— Все равно выпей! Добрый камень из стены не вывалится!

Тамада усмирил невзнузданного, дико ржущего коня.

Следом за первой чашей, на долю Кататы досталась вторая:

— А это за здоровье хозяина. Выпей, догоняй нас.

Катата взял протянутую ему посудину.

— Эх, нет у меня счастья, опять не рог, а чаша! Что ж, выпью, как в евангелии написано!

И в третий раз подал ему чашу тамада:

— А это за крестных!

Катата взял и эту чашу.

— Пусть три евангелия вас милуют, а четвертое сверху глядит! — этим он хотел сказать, чтобы ему дали выпить и четвертую.

Но строгий тамада заставил его ограничиться тремя. Катата рассвирепел и злобно уставился на него.

— Чего тебе нужно? — спокойно спросил Гвинджуа.

— Чего? Да чашки, полной саперави! Дайте, мне выпить добром.

— Пока довольно с тебя того, что поднесли!

— С чем тебя едят, я знаю, мята, — вся ты предо мною! — пригрозил тамаде Катата.

— Что ты хорохоришься? Думаешь, все снесешь, как горный обвал? Такой же ты смертный человек, как все, завтра в прах превратишься! Завтра тебе земля цену знать будет! — говорил тамада.

— Налей ему, пусть хлещет! — упрашивал его Таха.

Но тамада не согласился.

— Ладно, пусть будет по-твоему! — хихикнул пронырливый Катата.

Одержал верх тамада, поставил на место наглеца, положил конец своеволию!

Все позабыли короткий их спор. Пир продолжался. Чаши и роги летали по кругу… Гости хмелели… Гремели песни — «Оровела», «Урмули»; спели и «Семерых гурджаанцев»… А Катата разохотился, разошелся, пыхтел, молол без умолку:

— Я почему пью? Потому что вчера дедушка покойный во сне мне явился и просит: скорей, внучек, помяни, отмоли, выпей за упокой моей души, а то душат меня земные грехи, ведь я на селе старостой был и уж нагрешил всласть… И то, говорит, ты опоздал с поминовением. Так уж поторопись! Да к тому же и фамилия у меня такая — Зедашидзе[4], так что как мне не помянуть деда, не выпить? Вот почему я пью — а иначе не стал бы пить, разве мне до вина?

Шумел, болтал, гомозился пьянчужка, бездонная пасть, незваный гость; разгоряченный, налегал на вино, осушал чашу за чашей, всех затолкал, кто сидел рядом.