В тени родных деревьев

Как она была счастлива!.. Но счастью вдруг настал конец, когда вместо охотника появился перед красоткой овчар Мгелхара, затопотал неуклюже, по-пастушьи, загрохотал, как горный обвал, пол под ним заходил ходуном.

— Вот встрял перед глазами, будь он неладен! Словно ночь мне солнце затемнила!

Таракуча, Ципруа и Тлошиаури затеяли общий пляс, чехардой — потоптались, шатаясь и сталкиваясь, да ничего у них не вышло: так и вернулись на свои места.

Тамада сидел в стороне, в обиде — воин, покинувший поле битвы!

— Наддай, наддай жару, тамада! — теперь уже застольцы упрашивали его, но Гвинджуа погрузился в глухое молчание; словно перекрыли мельничный ручей в истоке!

— Вот так оно бывает — одна паршивая мышь упадет в вино, целый кувшин сорокаведерный испоганит! Что ты слушаешь этого обалдуя? У него мозги набекрень — море пашет, сеет песок! Что поделать — не могу же я его выставить за дверь! Ну, а завтра увидишь, как я с ним расправлюсь! — молил тамаду Таха…

А тамаду разбирала досада: почему хозяин дома тотчас же не схватил безмозглого Катату за шиворот, не вышвырнул его в окошко? И почему все остальные не восстали как один человек, не напустились на наглеца, не затоптали его ногами?

— За цветущий колос, за пшеничный цвет дайте мне выпить! — просил захмелевший плугарь Тариман, но никто в этой неразберихе не обращал на него внимания.

— Знаешь, кто я? Дэв, Анхапуз-великан! — хвалился Ципруа, тараща глаза и вытягивая тощую, как у лисицы весной, шею…

Задуй ветер посильней — и, пожалуй, свалил бы этого великана!

— Пей до капли! Не отставать! — гудел Мгелхара.

— Пей, вино молодцу впрок! — упрашивал кто-то соседа.

Таракуча вызывал Ципруа «на алаверди», оба пили, целовались, мусолили друг друга.

А тамада, обесцененный тамада, сидел, замкнув свое сердце… Таха уговаривал его, просил развеселиться:

— Что это тебе щелчок пинком показался?

А тамада явственно слышал, как покатилось с грохотом с пьедестала и грянулось оземь его величье…

Кто поднимет из пыли упавшую славу?

— Нет, уйду, сложу с себя тяжелое бремя! Теперь с меня спросу нет: пусть пьют как хотят!.. — Хозяин заметил, что тамада, отъединившись от стола, задремал — и сам, налив чашу, стукнул ею о кувшин, протянул тамаде:

— Повинуйся моей воле!

— Нет, не могу! Вот подниму прощальную, всесвятскую, и пущусь в путь-дорогу, да и пора уже, небось дома меня ждут не дождутся! — говорил Гвинджуа хозяину и тер себе изо всех сил глаза, отгоняя дрему.

— Никуда я тебя не пущу! Вон стужа какая, камни трескаются!

— Испортилась погода! — качала головой хозяйка.

— Ничего, не беда! Мне ненастье не страшно!

И Гвинджуа поднял было рог, чтобы призвать благословение всех святых, но тут ему закричали со всех сторон:

— За купель и миро! За кумовьев дай нам выпить!

Выпили и за кумовьев! Тут же Гвинджуа перебрал в уме, построил в боевые порядки самые свои глубокомысленные слова, чтобы наконец перейти к прощальной здравице, но… опять прервали его: почему не выпил за женщин? Без них мы ни на что не годимся, женщины и детей растят, и хлеб в тонэ лепят, и в доме день-деньской крутятся! — ласково и растроганно твердили захмелевшие крестьяне.

Пуганый тамада собрался с духом и решил свершить еще один застольный подвиг, — а там он скажет заключительную речь, выпьет напутную, посошок, и пойдет восвояси…

Гвинджуа поднял вместительный ковш, полный вина, и длинно, красно воздал хвалу женскому полу; пожелал здоровья всем присутствующим женщинам, опорожнил посудину до половины и передал ее хозяину… А уж Таха осушил ее до дна.

Да только беда, говорят, — что перепелка: выскочит перед тобой, когда ее не ждешь! Проснулся сварливый Катата — точно бешеный конь с привязи сорвался! Взглянул на тамаду, стоявшего с ковшом в руке, и заорал хрипло:

— Опять этот тамадой? Гнать его! Отставить!

Шумел спьяну Катата, — и на этот раз вторили ему и другие, его одночашники, недопившие, мучимые жаждой из-за долгого молчания тамады.

Озверело слово; взволновалась, заколебалась морская гладь. Изменчиво лицо мгновенного мира!

Не мир, а меч заговорил за столом!

— На том свете тебя ищут, должник преисподней! — смело ринулся в бой против Кататы Ципруа. — Разве подобает нашему почтенному тамаде выслушивать такие слова? Но такой уж ты злыдарь уродился!

— Молчи, сквалыга! Небось сам-то гостя сроду в дом к себе не зазывал! Молчи, гнойные глаза! Вон, перец у тебя стручьями из-под век лезет!

— Эй ты, шкуродер блошиный! Послушайте, чего он тут начекотал!

— Ах ты, угольщиков осел, ах ты, песий клык! — И Катата вдруг налетел на Ципруа, обхватил, стиснул его…

— Пустите меня, я ему покажу! — требовал Ципруа, вырываясь из жилистых рук пропойцы.

— Ну, уважь свою саблю! Ну, попробуй! — насмешливо говорил ему Катата, не разжимая своих железных объятий.

Тлошиаури, весь лоснящийся от сала, с трудом приоткрыл один глаз, но тут же снова закрыл его в сладкой дремоте…