В тени родных деревьев

Наконец снова вспомнил про тамаду, спел ему: «Дай нам не вино, так воду, иль хоть снегу принеси!»

И добавил назидательно: кувшин никогда не должен высыхать!

…И вплывали влажные кувшины, бутылки, хелады и гозаури, опорожнялись, булькая, роги и чаши…

Хозяйская невестка метала искры, сверкала черными озерами-глазами — дескать, поспорю прелестью с самим солнцем… Молодые, горячие парни с трудом заливали вином попавшие в них искры ее глаз — неровен час, сгоришь вместе с чохой и архалуком, даже горсточки пепла не останется…

Только было поднес Тлошиаури горячий, еще шипящий свиной шашлык на вертеле разошедшемуся тамаде, как Катата, внезапно разъярясь, грохнул изо всех сил кулаком об стол и заорал:

— Переменить тамаду! Отставить! Сместить! — От его ослиного рева проснулась даже дремлющая бабушка Марадия.

— Этот еще откуда, на грех, объявился? Ах, сгори твоя колыбель! Кто его впустил, сучьего выкормыша? Бегал бы собачьими тропками, божий отверженец! Тьфу, сгореть тебе в огне и огня наглотаться! — проклинала задиру старуха — а впрочем, в душе, пожалуй, и обрадовалась, что разбудили ее: можно было возобновить наблюдение за охотником и Дудгубой…

Три слова проревел Катата — но слова эти могли сокрушить скалы! Тамаде показалось, что с дома слетела крыша, что небо свалилось ему на голову! Что? Что сказал этот бездельник, чтоб ему рассыпаться в прах? В самое сердце уязвил тамаду!

И Гвинджуа повесил седую голову. Пал духом гордый тамада! Так у оробелого коня, бывает, ослабнет становая жила…

Гвинджуа не верил ушам, так неожиданно было то, что он услышал. Дерзость, непочтительность! Выходка Кататы перевернула ему душу. Он готов был запустить в наглеца тлеющей головешкой.

В самом деле! Всю жизнь восседает во главе стола, на месте тамады Гвинджуа, а такого оскорбительного, неподобающего слова никто еще не осмелился ему бросить! Да еще так явно, во всеуслышание! Вот в чем горе! Вот что безбожно!

Отравили душу человеку среди блаженства! Тамаде, баловню пира! Подумал было Гвинджуа водворить мир тихим, обдуманным, осторожным словом — дескать, труда и усердия я не жалел, на ласку и любовь не скупился… Но потом все же решил промолчать, сохранить достоинство. Да и зачем идти против своей охоты?

— Сместить тамаду! Такое мое желание! — кричал, надрывался разъяренный его враг, черно-багровый от вина Катата.

— Почему это? С какой стати? — возразил было Тлошиаури, уютно и увлеченно управлявшийся в уголке со свиной головой, но тут же оборвал — мясистая челюсть хряка целиком занимала его…

— Как можно? Ты, что ли, его выбирал? Сиди, помалкивай!

— Тебя-то кто спрашивает? Явился незваный и еще распоряжается! — гаркнул Хичала и потянулся к смутьяну жилистыми руками.

Овчар Мгелхара улыбнулся…

Пьяному Катате не хватило прыти сцепиться с каменщиком; он только приподнялся, пробормотал: «Эх ты, укроп с огородной грядки!» и осел обратно на скамью… умолк… Долго он еще тряс и толкал соседей, но никто ему не поддакивал, и он, обессилев, захрапел…

Тамада сидел некоторое время молча, словно утратив дар речи, потом наконец пришел в себя, сам наполнил свой рог и произнес нетвердо:

— За дружбу и за согласие!

— Братства сень, укрой и защити! — говорил дрожащим голосом вымученные, насильственные слова Гвинджуа — чуть было не осужденный, спасшийся на волосок от позора, но ободренный поддержкой застольцев тамада…

Но стыд ведь — камень, огромный, тяжелый! И камень этот навалился ему на сердце. С этой минуты Гвинджуа был уже не тот, что прежде. Поникло гордо развевавшееся знамя его души! Словно ему подрезали крылья — куда делись давешние его охота, готовность, властность? И уж не перебирал он легко жемчужины-слова — словно зерна на четках, а вытягивал их из себя силком.

— Смотри, как он под меня подкопался! Экую свинью подложил! Нет, довольно! Подниму прощальную, всесвятскую и уйду, брошу все… Для людей ведь стараюсь, ради них труды мои и мученье — а то какая мне корысть? — скорбел Гвинджуа.

В самое сердце поразили тамаду!

Осиротел стол, остался без заботника и радетеля, исчезло благочиние, потускнело веселье. Ни порядка, ни приличия! Вокруг галдели, горланили, как на мельнице; точно, перекликаясь, искали друг друга в Хархатском лесу!

— Пейте, братцы, пейте вволю, заиграй гульба-веселье! — орал Ципруа.

Богатырская кровь растеклась по жилам! Оживился стол, забродило, запело, загудело в крестьянах вино. Появился и разогретый над пламенем, увешанный погремушками бубен… Выскочил вдруг на середину комнаты охотник, прошелся в степенной грузинской пляске и поклоном пригласил молодку. Та точно только этого и ждала: рванулась с бьющимся сердцем, раскинув руки, гибкая, как плеть, всех чаруя, все взоры к себе приковывая… Летала по кругу, едва касаясь пола… Весь свет попрекала своей красой огненная жар-птица…

Бубен еще пуще разгорячился.

— Хороша ты, фазаниха, хороша — на загляденье! — хлопали в ладоши гости.