В свой смертный час

— Формирование личности имеет несколько стадий развития, — будучи опытным лектором, профессор говорит, что называется, как пишет. — В детстве — когда приобретается социальный опыт — ребенок хочет «быть таким, как все». Подросток уже ощущает свою индивидуальность, однако проявляет ее в стремлении «быть как все, но лучше всех» в своей социальной группе. Подростком Борис хотел быть как все — сильным и смелым. Все мы умели на турнике (перекладина из лома, утащенного с дальнего двора и закрепленного между двумя бревнами) делать и «склепку», и «вышмыг», и «задний бланш». Но Борис, бывало, разденется в мороз, оставшись в одной рубашке, и «солнышко» крутит. Ребята стояли почтительно поодаль так же, как и когда он делал «смертельный прыжок» с крыши трехэтажного дома на крышу стоящего поодаль двухэтажного. У него был велосипед «Украина», от которого снобы во дворе воротили носы: то ли дело «Дукс» или «Три ружья». Но зато катался он лучше всех. Как сейчас вижу его на асфальтированной площадке, неподалеку от громады танка, стоявшего тогда на гранитном уступе фронтона Академии имени Фрунзе. Борис сидит на велосипеде задом наперед, крутит педали, что-то напевает, а на рогах руля висят две калоши. Без калош мамы ни его, ни меня даже на велосипеде не выпускали. Лет с пятнадцати нас начинает тревожить собственная внешность, одежда. Требовалась прежде всего соответствующая ширина и длина брюк. Брюки короткие и узкие вызывали насмешки ребят («сиротские штанишки»). А купить можно было (если вообще это удавалось) только шириной в 24—26 сантиметров. Борису перешили из старых дядькиных бостоновых брюк. «Брюки у меня бостон, сам красив, как Аполлон», — дразнились во дворе. Брюки лоснились, но обеспечивали престиж: бостон в тридцатых вообще был на правах «золотой парчи». Он изловчился расширить их до 28 сантиметров (вшивал клинья, умудрился вколотить фанерку в мокрую брючину и растянуть превратившуюся в рядно ткань). Вместе с юностью наступает новая стадия: желание «быть не таким, как все», выделиться, быть особым, не похожим на других. Борис в юности: если все носят галстуки — галстук не надо носить, все танцуют фокстрот — он не танцует, хотя тайно учится у меня танцевать. У него была очень отчетливая шкала высших ценностей. Революция, гражданская война, Советская власть были для него высшим проявлением справедливости. Любовь к Родине была настолько органичной, что, когда мы в начале войны сидели под бомбежками на крыше, он не ощущал личной опасности из-за того, что его выводила из себя, буквально бесила мысль, что немец летает над  е г о  М о с к в о й, которая «наша с начала и до конца». Рефлекс защиты слабого у него был развит до автоматизма. В нашем доме жила десятиклассница из другой школы, у которой мать умерла, отец часто где-то пропадал, и ребята иногда устраивали у нее вечеринки. Пить она не умела, но однажды выпила чрезмерно. Ей было плохо. Заметьте, что никаких чувств Борис к ней не питал, но, увидев ее случайно на лестнице в соответствующем виде, решил, что ее подпоили намеренно с дурными целями. Тут же он пошел «разносить эту кают-компанию». А в гневе он был опасен. Такая система ценностей была сформирована в нем с детства нашим обществом. Но он никогда ее не демонстрировал. Это, наверно, не отвечало особенностям возраста. Он считал, что надо скорее посмеиваться над высокими словами. Но когда затрагивались какие-то из его ценностей, он стремился своей деятельностью отстоять их. В действительности именно они определяли его поведение, и, когда во время войны оказалось, что эти ценности поставлены под удар, это вызывало активность, энергию, беззаветное стремление защищать их.

— Все это так, — говорю я. — Но он и на войне не демонстрировал свои ценности на словах. Выходит, что он до конца своих дней оставался на юношеской, как вы говорите, инфантильной, незрелой стадии развития личности?