В свой смертный час

Поэтому он, несмотря на всю свою нелюбовь к нарушениям дисциплины, немного подумав, ослушался приказа комбата Коломытова, который запретил ему везти раненого в тыл на танке без разрешения командира бригады. Того в штабе не оказалось, ждать его не было времени, и Ларкин сам принял решение, диктуемое обстановкой. Он знал, что его могут обвинить в том, что он самовольно увел с позиций боевую машину, готов был, вернувшись, принять за это наказание, но на душе у него было спокойно, он был доволен тем, что сделал для друга все, что мог, и сделал все как надо. Раненый друг лежал на теплой броне над двигателем, на нем было чистое белье, завернутый, как ребенок, в брезент, он был защищен от холода и ветра, машина была вымыта, очищена от грязи, пятен и комков, налипших на нее за день.

А главное, выполняя указание военврача, они везли раненого к медсанбату.

Правда, они ехали уже больше часа, начало быстро темнеть, а госпиталя они еще не встретили ни одного. Ларкин иногда останавливал машину и спрашивал встречных офицеров о медсанбате, но никто ничего не знал, и создавалось впечатление, что за последние три дня чуть ли не весь фронт пришел в движение, снялся с места, сел на колеса вместе со своими тыловыми и медицинскими службами. Тут ничего нельзя было поделать, и Ларкин, высунувшись по пояс из люка, следил только за тем, чтобы машина нигде не застряла, не остановилась, а неуклонно пробиралась вперед.

Иногда он поворачивался, наклонялся вниз и внимательно смотрел на бледное, ставшее тонким и восковым лицо Андриевского, который лежал возле самой башни. Тот теперь почти все время дремал, иногда тихо постанывал, но дыхание у него было спокойное, ровное, и поскольку в головах у раненого Ларкин посадил Карасева, в ногах — Султанова, то считал, что особых оснований для беспокойства нет.

Карасев и Султанов сидели на сетках двигателя, и снизу в них била струя теплого воздуха, которая обогревала их. Они тоже не видели причин для беспокойства, потому что уже привыкли к тому, что их командир ранен, а беспокоиться слишком долго о том, что стало привычным, не свойственно человеку, если он ничего не может в этом изменить. В начале пути, как только Андриевский задремывал, Карасев то и дело обеспокоенно склонялся к самому его рту, звал Ларкина, кричал на Султанова, чтобы тот сидел тихо и не наваливался на командира. Но, видя, что командиру не становится хуже, что он все время спит, Карасев постепенно успокоился, завел с Султановым разговор, сначала обо всяких ранениях и болезнях, а потом незаметно перешел и на другие темы.

— Эх, был начальничек, — рассказывал он Султанову, который сидел, поджав под себя по-восточному ноги. — Пахан так пахан. Орало разинет — по всему заводу слыхать. Вползет в цех — у всех трясучка случается. У начальничков. С работягами он — за ручку. «Здорово! Работенка имеется?.. Заработки имеются? Семья имеется?» Порядочек у него был, чего там в лагере — в армии такого порядочка не видал. Чуть что…

Но Андриевский не спал. Он лежал с закрытыми глазами, слышал, как ровно рокочет рядом с ним двигатель, как полязгивает у него под головой гусеница, как гудит вокруг какой-то постоянный неясный гул, похожий на гул уличной толпы, и сквозь все эти звуки до него доносились странные нелепые Витькины слова:

— …имеются… гагачит: имеются… хрена два имеются… имеются… имеются…

«О чем он болтает? — подумал Борис. — Только спать помешал…»

Но его разбудил не Витькин звонкий голос, а холод. Снаружи ему было тепло, снаружи шло тепло, снаружи даже било теплом. Холод был внутри. От него начали мелко дрожать плечи. От него Андриевский и проснулся.

«Что это как мы долго едем, — подумал он. — Я ведь так и замерзнуть могу, Что же это — они про меня забыли, что ли? Врач велел меня в госпиталь везти. А они все едут и едут. Если бы Ваньку ранило, я бы его давно в госпиталь доставил. А он и не чухается. Друг тоже! Знаем мы таких друзей. До первого милиционера. Ох как меня знобит. А они все едут, едут…»

— Холодно, — сказал он, не открывая глаз.

Никто не услыхал его слов.

— Там каменюка имеется, — рассказывал оживленно Карасев. — Вроде такой вышки. На одной стороне надпись имеется: Европа. На другой стороне надпись: Азия. Тут Европа. Тут Азия. Где Азия — еще надпись имеется: Вотчина Капустина. Понял? Азия — вотчина Капустина. Во начальничек.

— Это он сам написал? — спросил Султанов.

— Колокошка у тебя варит? Он «вотчину» задраить велел разов десять. Шестерки пишут…

— Мне холодно, — громче сказал Андриевский и открыл глаза. Султанов увидел это и крикнул:

— Товарищ Суворов проснулся!

Над своим лицом Андриевский увидел огромные красные глаза Карасева.

— Придавил жмура, командир? — спросил тот весело. — Дал так дал! Минут на двести…

Андриевский не стал улыбаться ему в ответ.

— Мне холодно, — повторил он раздраженно.

— Неужели замерз? — спросил, свесившись сверху, Ларкин.

Карасев тут же начал снимать с себя куртку. За ним снял куртку и Султанов.