В свой смертный час

Письмо Тане от 2 февраля 1945 года

Моя милая Мышка! Теперь я буду звать тебя «Мышка». Хорошо? Сидел, читал книгу и вычитал Мышку. Я вспомнил почти пятилетнюю нашу дружбу и нашел очень много общего между тобой и героиней романа. Сейчас уже утро. За ночь 500 страниц, и лишь потому, что на страницах книги я видел тебя. Мне кажется, что сильнее любить, чем я, невозможно.

Моя милая женка! Ты сердишься, я знаю, что ты сердишься, а возможно, и немного волнуешься. Не надо. Я живу на великий палец. Живу в лесу, тепло и более или менее культурно (не дай бог в будущем такую культуру!). Все, что я писал насчет отдыха и учебы, все это не оправдалось. Итак, девочка, скоро опять воевать. «Вперед, на Мимиль», — как говорит мой новый боевой друг, татарин Багратион. Да, теперь нам разрешают посылать посылки на родину. Думаю что-нибудь организовать: ведь я же впереди. Не знаю только, болванку или что-нибудь из барахла. А пока я живу тихо и мирно. Иногда проведешь занятия по тактике или еще по какой-нибудь ерунде, уничтожишь сотни полторы «пантер» и «тигров» и, довольный собой, героем возвращаешься к себе в землянку. Больно уж хорошо. Тупеешь, глупеешь, скоро вообще на человека похож не будешь. Хоть бы скорей воевать. У вас в Москве сейчас салют за салютом. Вот дают хлопцы! При таких темпах у тебя, пожалуй, грипп до свадьбы не пройдет. Ты пишешь, что начались зачеты. Как дела? Все ли в порядке? Надеюсь, что да. А если нет — и то хорошо, а то ты скоро у меня профессором станешь. Я про тебя все рассказываю своим дружкам, как мы с тобой дружили. Мне кажется, что лучше нас никто не проводил время. Сейчас бы пойти с коньками на каточек. Мне навсегда запомнился один вечер: шел снег, погода мягкая, теплая. Ты идешь усталая, но веселая, раскрасневшаяся. Вот было время! Не правда ли, ради этого стоит бороться? Твой муженек. Борис.

…Ему было неприятно, что кто-то легко трясет его за плечо. Он все-таки открыл глаза и увидел рядом с собой лицо Ивана Ларкина. Тот о чем-то говорил ему.

— Что? — спросил Андриевский.

— Не проехать, — сказал Ларкин.

— Куда не проехать? — не понял Борис.

— Я говорю, в тыл по шоссе не проехать. К госпиталю. Войска же навстречу идут. Не пройдет против них санитарка.

— Я здесь полежу, — сказал Андриевский и снова хотел закрыть глаза.

— Ты не тревожься, Бориска, — сказал Ларкин. — Я тебя сам вывезу. На танке. Согласен?

— Ты сам, Ванюха, разбирайся… Я чего-то не того немного…

— Будет порядок, — сказал Ларкин. — Я тебя вывезу. Сейчас только до штаба смотаюсь. Ладно?

— Ладно…

— Ты лежи… Я доложу бате, и поедем… А ты не тревожься, — сказал Ларкин, выпрямился и пошел к «тридцатьчетверке».

За ним побежал Ткаченко. Борис посмотрел им вслед. «Тридцатьчетверка» двинулась с места, он спиной почувствовал, как от ее движения мелко задрожала земля. Ему была приятна эта легкая дрожь, было приятно, что чья-то тень сзади закрывает его голову от солнца, и то, что ребята все еще стояли над ним, вызывало теперь у него не раздражение, а удовольствие. Это действовал морфий. «Вот дружки, — подумал он. — Любят меня ребята!»