В свой смертный час

— Придется сначала в госпитале полежать…

— Обидно, что и боя никакого не было. В бою мне бы обидно не было. А то я уж совсем домой собрался…

— Не бойся, — покровительственно сказал доктор. — Ничего страшного…

— Я не боюсь, — возбужденно сказал Андриевский. Он и в самом деле не боялся. Но он хотел точно знать от врача, не превратится ли он в калеку, не будет ли ходить скособоченный, останется ли таким, каким был всегда. — Эх, какая ерундовина, доктор, вышла! Сидим с Ванькой, то есть вот с Ларкиным, в лючках… Покуриваем… В боях ни разу не зацепило… А тут сидим, покуриваем… Я Ваньке, то есть Ларкину, говорю…

— Поменьше говорить надо, — сказал врач.

— Есть поменьше говорить, — согласился Андриевский и тут же сказал: — Ни в одном бою не зацепило. А тут, доктор, как шарахнет… В глазах — свет… Мы с Ванькой…

— Накройте его чем-нибудь, — сказал врач, натянул ему рубашку на живот и поднялся во весь свой длинный рост.

Борис испугался, что сейчас врач от него уйдет и он ничего так и не узнает.

— Доктор, — сказал он жалобно. — А надолго меня в госпиталь? Мне домой надо!

— Всем домой надо, — сказал доктор. — Полежишь немного и домой поедешь.

— А сколько? — спросил Андриевский.

— Ну я точно не знаю. Может, месяцок, может, поменьше…

— Ох, черт, — сказал Борис. — Крепко я влип…

— Не бойся, — весело сказал врач. — Будешь еще прыгать…

Андриевский и сам знал, что будет еще прыгать. Ему не понравился только веселый тон врача. В этом тоне было что-то фальшивое. Это заставило Бориса решиться, и он тут же, отогнав от себя беспокойство, спросил:

— Доктор, а я не буду скособоченный?

— Лежи спокойно, — сказал врач. — В госпитале тебе сделают все, что надо…

Больше он не стал разговаривать и пошел к санитарной машине.

Ларкин пошел вместе с ним.

После возбуждения, которое Андриевский испытал во время разговора с врачом, на него сразу навалилась усталость. Его зазнобило. Над ним стояли ребята и молча смотрели на него. Он почувствовал себя совсем маленьким и жалким, закрыл глаза и притих.

Кто-то накрыл его курткой. Наверно, это был Витька Карасев, потому что именно он говорил где-то рядом с ухом:

— Ты фары не закрывай, командир… Ты, главное дело, фары не закрывай…

Скоро Андриевскому стало теплее, он пригрелся под курткой и лежал съежившись, не шевелясь, чтобы не растревожить рану. Он был один. И никто ему не был нужен. Звуки доносились до него откуда-то издалека, он не вслушивался в них, они ему были безразличны. Это была полудрема.