В свой смертный час

— Ну что там у вас? — сказал длинный врач. — Показывайте побыстрей…

Он стоял над Андриевским, и тому с земли показалось, что голова врача уходит от него куда-то далеко-далеко, в самое небо. Это еще больше обостряло ощущение беспомощности, и, чтобы прогнать это ощущение, чтобы показать, что он вовсе не такой тяжелый, каким его хотят представить, Борис начал приподниматься на локтях, оживленно говоря при этом:

— Да ерундовина получилась, доктор… Ничего такого особенного.

Сзади его сразу подхватили за плечи Карасев и Ткаченко.

Но он тут же понял, что они сделали это не для того, чтобы помочь ему сесть, а чтобы снять с него комбинезон. Ларкин наклонился над ним и большим складным ножом перерезал у него на животе бинт индивидуального пакета, которым его перевязали еще возле проклятого черепичного завода.

Откуда-то слева послышался нарастающий грохот и гусеничное лязганье. Андриевский невольно повернул туда голову и увидел быстро приближающуюся «тридцатьчетверку» Чигринца. Она остановилась рядом с его машиной. Чигринец спрыгнул на землю. Андриевский хотел погрозить ему кулаком, потому что он запретил ему ехать за собой в медсанвзвод. Но в этот момент из-под его зада начали вытаскивать комбинезон и одновременно поворачивать его самого на левый бок. Нестерпимая боль заставила его забыть обо всем. Он не заметил, как ему расстегнули штаны и задрали к подмышке гимнастерку.

Когда боль немного отпустила, Борис начал различать у себя за спиной голоса.

— Морфий… — говорил доктор. — Перекисью. Как следует…

— Сначала противостолбнячную, — ответил женский голос.

— Морфий…

— У нас пантопон…

— Черт подери…

— Не надо морфий, — сказал Андриевский. — Я потерплю, доктор…

— Лежи, лежи, — сказал врач. — Твое дело маленькое…

Голове было неудобно лежать на брезенте. Заныла шея. Андриевский хотел об этом сказать, но кто-то сам подложил ему под щеку свернутую куртку. Он вздрогнул оттого, что его укололи иглой в руку, и решил посмотреть, что происходит у него за спиной. В том положении, в котором он находился, ему видны были только чьи-то огромные кирзовые сапоги, пахнущие дымом и газойлем.

— Хочу посмотреть, чего у меня там, — сказал Андриевский.

— Лежи спокойненько, старший лейтенант, — услышал он из-за спины женский голос. — Чего тут смотреть? Ничего нет интересного…

Раньше, бывало, некрасивая девушка-военфельдшер всегда поглядывала на него со значением, когда они встречались в офицерской столовой или еще где-нибудь. Но он с ней никогда не разговаривал. А теперь он забыл ее имя и никак не мог вспомнить. И почему-то сейчас он пожалел, что раньше не попытался наладить с ней контакт.

— Это ты во мне ковыряешься? — спросил он.

— Я, — сказала девушка. — Я и Ананий Петрович…

— Вот и я влип в такое дело, — сказал виновато Андриевский.

— Ничего, — успокоила его девушка. — Со всяким бывает.

Андриевский приподнял немного голову, чтобы посмотреть на нее, но она сразу положила ему на щеку теплую и твердую ладонь и, как только он подчинился ее ладони, нежно погладила его по щеке.

— Не надо вертеться, — сказала она. — Тебе же больней будет. И нам мешаешь…

Тут же она начала бинтовать ему живот.

Потом его повернули на спину, и он увидел ее. Она уже собирала инструменты в блестящий металлический ящик. Увидев, что он на нее смотрит, она улыбнулась ему. Но это была совсем не та улыбка, с какой она прежде глядела на него. Теперь он для нее был просто раненый…

Андриевский потянул руку, чтобы прикрыть свой голый живот, но длинный врач присел рядом с ним на корточки, задрал его гимнастерку еще выше, к самому горлу, вставил себе в уши красные резиновые трубки и скомандовал:

— Дышите!

Борис деликатно отвернул голову немного вбок, чтобы не дышать на врача, как учила его в детстве мама. Каждый вдох отдавался у него в боку.

— Не дышите!

Сдерживая дыхание, Борис уставился взглядом в лицо врача, которое было теперь совсем близко. Раньше он почти не замечал этого длинного коновала, который, отдавая, честь, прикладывал руку не к виску, а к плечу и потом подносил к руке голову. Сейчас это не казалось Борису глупым и смешным, это не имело никакого значения. Но имело значения и то, что врач был молод, почти так же молод, как Андриевский, и то, что пилотка была ему велика и сидела на голове блином, и то, что у него был крохотный острый носик, большие толстые губы и круглые глаза навыкате. Имело значение только выражение его лица, его слова, его таинственные знания, от которых все зависело. Борису вдруг очень захотелось понравиться этому врачу.

— Как оно будет теперь, доктор? — спросил он, когда тот вынул трубки из ушей и, повесив их на шею, начал выстукивать грудную клетку.

— Будем эвакуировать тебя, — сказал врач, одновременно постукивая пальцем по пальцу.

— А нельзя ли у вас отлежаться? — нерешительно спросил Андриевский.

— Нет. Нельзя.

— Почему?

— В госпиталь тебя надо.

— Эх, доктор! До чего же не вовремя меня шарахнуло.

— А бывает, что вовремя шарахает? — спросил врач.

— Не в том дело, — сказал Андриевский. — В другое время я бы ничего не сказал. А тут я домой собирался ехать. Вот что…