В свой смертный час

Письмо Тане от 28 января 1945 года

Милая Таня! Сегодня у меня радость. Есть шансы отличиться. Возможно, месяца через полтора приеду в Москву. На радостях я даже снялся около фронтовой квартиры — земляночки. Не знаю, как дождаться того момента, когда постучусь в квартиру № 24. Смотри, только сразу начинай целоваться. А то я гордый стал. Ну ладно, радоваться еще рано. Живу хорошо. Слушаю радио. Сидишь и мысленно перелетаешь в Москву, Киев и прочие города нашей земли-матушки. Работки сейчас хватает: приходится и преподавать, и кричать, и завтра я как большой политработник шарахну лекцию по докладу Сталина. Главное, нахальство — с ним можно записаться и в академики. Фотографию высылаю.

Кроме всего прочего — сообщаю вам, что остался у меня всего один самый близкий друг (остальные — ау!). С ним мы прошли всю войну. И вот я хочу, чтобы ты познакомила его с кем-нибудь из своих подруг. Понимаешь? Зовут его Ванька Ларкин. Работает он более-менее большим начальником (я у него в заместителях болтаюсь). Это для соблазна. Парень красивый, развитой и т. д. Надеюсь, женушка, ты это сделаешь, тем более на нашего брата дефицит большой. На фотоснимке я пометил его крестиком. Мы с ним на пару твердо решили в ближайшее время сорваться в Москву. Так что торопись. Только чтобы девушка была подходящая. Он получил орден Ленина и наверняка за ним приедет в Москву. Авось и моя мечта сбудется.

Сейчас немного потанцевал в землянке — учусь помаленьку, но думаю бросить это грязное дело. Девушек нет. Так мы ради интереса одеколоном обливаемся: оно вроде и вашим братом запахнет. Пиши мне чаще. Ты знаешь, милая, получишь от тебя письмо, и веселей становится: и работа идет, и жить хочется, думая о будущем. В самом деле я имею право думать, мечтать о будущем, пройдя все ужасы войны и придя к финишу совершенно невредимым. Мне кажется, теперь болваночка меня не возьмет. Как ты живешь? Как встретила Новый год? Как здоровье, учеба? Жду той минуты, когда опять буду вместе со своей маленькой жинкой. Твой муж Борис.

Ларкин быстрым шагом подошел к врачу, который сидел на низком складном стуле возле носилок, что-то сказал ему и показал рукой на Андриевского. Тот повернул к Борису голову и встал со стула. Он был очень длинный. На голову длиннее Ларкина.

С земли Андриевскому было неудобно следить за тем, как врач приближается к нему. Он видел, как колеблется от движения пристывший к ляжкам врача короткий белый халат, видел его вывернутые по-женски внутрь колени, высокие голенища хромовых сапог. А лица он никак не мог рассмотреть, и чем ближе подходил к нему врач, тем труднее было это сделать.

Боль в боку почти прошла. И слабость прошла. Он чувствовал себя почти здоровым. Подумаешь: царапина… Чтобы не выглядеть совсем уж глупо перед врачом, он согнулся вправо, стараясь вызвать боль и головокружение. С самого детства у него всегда повторялась одна и та же история: стоило прийти к врачу, как болезнь куда-то пряталась — и он оказывался вроде симулянта…