В одном лице

Снежным декабрьским вечером вскоре после того Дня благодарения я стоял на Седьмой авеню в районе Вест-Виллидж, лицом к северу. Я топтался у дверей здания, ставшего для многих конечной станцией, — у больницы Святого Винсента — и не мог заставить себя войти. Там, где Седьмая авеню упиралась в Центральный парк, — прямо на том далеком перекрестке — возвышался бастион мужчин в пиджаках и галстуках, Нью-Йоркский спортивный клуб, но он был слишком далеко, и отсюда его не было видно.

Ноги отказывались мне повиноваться. Я не чувствовал в себе сил доковылять даже до Западной Двенадцатой или Западной Одиннадцатой; если бы на перекрестке Гринвич и Седьмой авеню вдруг столкнулись машины, я не смог бы даже отскочить от разлетающихся обломков.

Падающий снег пробудил во мне тоску по Вермонту, но мысль о переезде «домой» вгоняла в ступор — а Элейн предложила мне пожить вместе, но не в Нью-Йорке. Мысль о совместной жизни с Элейн вызывала не меньшее смятение; эта перспектива одновременно привлекала и страшила. (К сожалению, я подозревал, что Элейн хочет жить со мной потому, что ошибочно полагает, будто это «спасет» меня от секса с мужчинами, а значит, и от СПИДа, — но я-то знал, что никто на свете не спасет меня от желания спать и с мужчинами, и с женщинами.)

Я стоял столбом на тротуаре Седьмой авеню, потому что вдобавок ко всем этим мыслям испытывал жуткий стыд. Мне снова предстояло пройти по этим скорбным коридорам, но не затем, чтобы утешить умирающего друга или бывшего любовника, а, как ни странно, в поисках Киттреджа.

На носу было Рождество 1984 года, а мы с Элейн все еще обшаривали эту больницу — и всевозможные хосписы — в поисках жестокого мальчишки, изводившего нас в годы юности.

Мы искали Киттреджа уже три года. «Отпустите его, — сказал нам обоим Ларри. — Если вы его и найдете, вас ждет разочарование — или новая боль. Вам обоим уже за сорок. Не кажется ли вам, что вы немного староваты, чтобы призывать демона ваших несчастных подростковых лет?» (Слово «подростковый» в устах Лоуренса Аптона неизменно звучало пренебрежительно.)

Вероятно, все это сыграло роль в моем оцепенении на Седьмой авеню тем снежным декабрьским вечером, но расплакался я, лишь осознав, что мы с Элейн до сих пор ведем себя как подростки — в том, что касается Киттреджа. (Подростком я часто плакал.) Я стоял и плакал рядом с больницей Святого Винсента, и тут ко мне подошла женщина в дорогой шубе, немолодая, лет шестидесяти, но, несомненно, красивая; может быть, я бы сразу ее узнал, будь она одета в платье без рукавов и соломенную шляпку, как в нашу первую встречу, когда она не подала мне руки. Представляя меня своей матери на нашем выпускном, Делакорт сказал: «Это тот парень, который должен был играть шута Лира».

Конечно, Делакорт рассказал матери и о том, что я занимался сексом с транссексуальной библиотекаршей, что и заставило миссис Делакорт сказать — и те же слова она повторила зимним вечером на Седьмой авеню — «Очень вам сочувствую».

У меня отнялся язык. Я чувствовал, что мы знакомы, но прошло двадцать три года; я не помнил, откуда ее знаю, когда и как мы познакомились. Но теперь она без колебаний дотронулась до меня; она схватила меня за обе руки и сказала:

— Я знаю, как трудно туда войти, но это так много значит для того, кого вы навещаете. Я пойду с вами, я помогу вам — если вы поможете мне. Знаете, мне тоже нелегко. Там умирает мой сын, — сказала миссис Делакорт. — Я бы все отдала, чтобы поменяться с ним местами. Лучше бы он остался жить. Я не хочу жить дальше без него! — зарыдала она.

— Миссис Делакорт?! — догадался я: что-то в ее искаженном мукой лице вызвало у меня в памяти медленное умирание Делакорта на борцовском мате.

— Ах, это вы! — воскликнула она. — Вы тот писатель! Карлтон о вас рассказывал. Вы школьный друг Карлтона. Вы ведь его пришли повидать, да? Ах, он так рад будет вас видеть — вам обязательно нужно зайти!

И меня поволокли к смертному одру Делакорта, в больницу, где в своих кроватях ожидали смерти еще многие и многие молодые парни.

— Карлтон, погляди, кто у нас тут, смотри, кто пришел тебя навестить! — объявила с порога миссис Делакорт, входя в палату, где царила такая же безнадежность, как и во многих других палатах больницы Святого Винсента. Я даже не знал Делакорта по имени; в Фейворит-Ривер никто не называл его Карлтоном. Он был просто Делакорт. (Только Киттредж однажды назвал его «Два стакана», потому что бумажные стаканчики сопутствовали ему повсюду — когда-то Делакорт был известен тем, что непрерывно полоскал и сплевывал, прикладывая невероятные усилия, чтобы удержаться в своей весовой категории.)