В одном лице

— Оставь ее в покое, Питер. Жак все-таки мужского пола — видимо, довольно и этого, — сказала миссис Аткинс. Но Эмили кричала и кричала, она то ли не хотела, то ли не могла остановиться, и Сью Аткинс сказала нам с Элейн: — Вообще-то странно, что Жак не у постели Тома. С тех пор как Том заболел, пес от него не отходит. Нам приходится вытаскивать его наружу, чтобы он пописал!

— Приходится заманивать Жака чем-нибудь вкусненьким, просто чтобы он пришел на кухню и поел, — добавил Питер Аткинс, а его сестра тем временем продолжала кричать.

— Представляете, лабрадор, которого надо заставлять поесть! — сказала Сью Аткинс; неожиданно она снова взглянула на старого пса и тоже закричала. Теперь Эмили и миссис Аткинс кричали хором.

— Билли, наверное, что-то случилось с Томом! — заорала Элейн поверх их голосов. То ли Питер Аткинс ее услышал, то ли сам сообразил — он явно был умным парнишкой.

— Папа! — завопил мальчик, но мать схватила его и прижала к себе.

— Подожди, пока выйдет Чарльз, Питер, — едва выговорила миссис Аткинс, борясь с одышкой. Жак (лабрадор) просто сидел рядом и шумно дышал.

Мы с Элейн решили не дожидаться Чарльза. Мы выскочили из кухни и побежали по коридору первого этажа к уже открытой двери бывшего кабинета Тома. (Жак, на секунду засомневавшись, не стоит ли последовать за нами, в итоге остался на кухне. Видимо, старый пес понимал, что его хозяин отбыл.) Мы с Элейн вбежали в переделанную под палату комнату и увидели Чарльза, склонившегося над телом на больничной кровати, изголовье которой он приподнял, чтобы облегчить себе работу. Чарльз не поднял головы; он не взглянул на нас с Элейн, хотя нам обоим было ясно, что он знает о нашем присутствии.

Он до жути напомнил мне одного человека, которого я видел несколько раз в «Шахте», БДСМ-клубе на Вашингтон-стрит, возле 12-й Литл-Вест, в районе Митпэкинг. (Ларри потом рассказал мне, что городской департамент здравоохранения закрыл этот клуб, но только в восемьдесят пятом году — через четыре года после начала эпидемии, — мы с Элейн тогда как раз проводили свой эксперимент в Сан-Франциско.) Чего только не происходило в стенах «Шахты»: с потолка свисали качели для фистинга; целая стена была отведена под дырки для минета; была там и комната с ванной для «золотого дождя».

Человек, которого напомнил мне Чарльз, был татуированный качок с белой, как слоновая кость, кожей; у него был бритый череп, черный пучок волос на подбородке и две бриллиантовые серьги. Он носил черный кожаный жилет и трусы-бандаж, а также пару начищенных мотоциклетных ботинок, и его работа в «Шахте» заключалась в том, чтобы выпроваживать тех, кто не желал выпроваживаться. Прозвище у него было Мефистофель; свои свободные вечера он проводил в гей-баре для черных «У Келлера» — кажется, на Вест-стрит, на углу с Барроу, возле пирса Кристофер-стрит. Впрочем, ни сам я, ни мои белые знакомые там ни разу не бывали. (В «Шахте» говорили, что Мефистофель ходит к «Келлеру», чтобы трахать черных парней или нарываться на драку, и что ему все равно, что его ждет сегодня: секс и драка были для него равнозначны, так что «Шахта», без сомнения, подходила ему как нельзя лучше.)

Однако медбрат, так заботливо склонившийся над моим умершим другом, не был Мефистофелем — и в том, как он хлопотал над останками бедного Тома, не было ничего сексуального. Чарльз возился с катетером Хикмана, свисавшим с неподвижной груди Аткинса.

— Бедный Томми… Вообще-то удалять катетер не моя обязанность, — сказал он нам с Элейн. — В похоронном бюро его вытащат. Видите, тут манжета — вроде липучки — вокруг трубки, прямо там, где она входит под кожу. Клетки Томми, клетки его кожи и тела, вросли в липучку. Поэтому катетер держится на месте, не выпадает и не расшатывается. Нужно просто резко дернуть, чтобы его достать, — объяснил нам Чарльз; Элейн отвернулась.

— Наверное, не надо было оставлять Тома одного, — сказал я ему.

— Многие сами хотят умереть в одиночестве, — сказал он. — Я знаю, что Томми хотел вас видеть, он собирался вам что-то сказать. Как я понимаю, он все сказал? — спросил Чарльз. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Это был сильный, красивый мужчина со стрижкой ежиком и серебряным колечком в верхнем хрящике левого уха. Чарльз был чисто выбрит, и когда он улыбался, то вовсе не походил на вышибалу из «Шахты», которого я знал под кличкой «Мефистофель».

— Да, мне кажется, Том сказал все, что хотел, — ответил я. — Он просил меня присмотреть за Питером.

— Ну что ж, желаю удачи. Полагаю, это решать самому Питеру, — сказал Чарльз. (Не так уж я ошибся, приняв его за вышибалу из «Шахты»; определенная бесцеремонность в Чарльзе действительно была.)

— Нет, нет, нет! — услышали мы рыдания Питера из кухни. Девочка, Эмили, перестала кричать; ее мама тоже.

Чарльз был одет не по погоде для ньюджерсийского декабря, он был в обтягивающей черной футболке, не скрывающей его мускулы и татуировки.

— Похоже, от кислорода толку уже не было, — сказал я Чарльзу.