В одном лице

— Вот как.

Мистер Фримонт — Роберт Фримонт, выпуск тридцать пятого года, одноклассник мисс Фрост — он же, разумеется, мой дядя Боб. Но когда я спросил Боба, нужна ли ему еще «Сова» за сороковой год, покладистый старина Боб оказался на сей счет не таким уж покладистым.

— Я точно помню, что вернул этот номер в библиотеку, — сказал дядя; лжец из него был никудышный. Вообще-то дядя Боб был не из тех, кто скрытничает, но вот «Сову» за сороковой год он явно придержал у себя с какой-то неведомой мне целью.

— Мистер Локли считает, что он все еще у тебя, — сообщил я.

— Ну я поищу, но готов поклясться, что возвращал его, — сказал Боб.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил я.

— Один из выпускников сорокового года недавно скончался, — ответил дядя Боб. — Вот я и хотел написать его родным что-нибудь приятное о нем.

— Вот оно что.

Бедняге Бобу никогда не стать писателем, подумал я; он не смог бы выдумать ничего путного, даже чтобы спасти собственную задницу.

— Как его звали? — спросил я.

— Кого? — переспросил Боб полузадушенным голосом.

— Покойного, дядя Боб.

— Боже мой, Билли, как нарочно, вылетело из головы!

— Вот как.

— И тут сраные секреты, — сказала Элейн, когда я пересказал ей эту историю. — Попроси Джерри найти ежегодник и передать тебе. Джерри терпеть не может своих родителей — она не откажет.

— По-моему, Джерри и меня терпеть не может, — сказал я.

— Но своих родителей — еще сильнее, — ответила она.

Мы нашли комнату Киттреджа в Тилли, и я открыл дверь универсальным ключом, который дал мне дядя Боб. Сначала мне бросилась в глаза только чистота, царившая в комнате, но ни меня, ни Элейн не удивила аккуратность Киттреджа.

На единственной книжной полке стояло всего несколько книг; там оставалось еще много места. Единственный стол был практически пуст; на единственном стуле не висела одежда. На одиноком комоде стояла всего пара фотографий в рамках, а платяной шкаф, как обычно, без дверцы — даже без занавески — открывал взгляду знакомую (и недешевую на вид) одежду Киттреджа. Даже на единственной кровати не валялось никаких забытых вещей, и постель была идеально заправлена — покрывало без единой складочки, подушка без единой морщинки.

— Господи, — внезапно сказала Элейн. — Как этому говнюку удалось разжиться одиночкой?!

Да, комната была одиночной; у Киттреджа не было соседа — вот что было «нестандартно». Мы с Элейн предположили, что одиночная комната могла быть частью сделки, которую миссис Киттредж заключила с академией, когда пообещала ее руководству — и супругам Хедли — отвезти Элейн в Европу и обеспечить бедной девочке безопасный аборт. Конечно, дело могло быть и в том, что Киттредж был слишком грубым и неприятным соседом и никто просто не хотел делить с ним комнату, но мы с Элейн сразу отбросили эту версию. В академии Фейворит-Ривер жить в одной комнате с Киттреджем считалось бы престижным; даже рискуя стать постоянной мишенью для его оскорблений, никто не захотел бы поступиться такой честью. Одиночная комната в сочетании с явно компульсивной опрятностью Киттреджа неприкрыто намекала на особое положение. Киттреджа просто-таки окутывал ореол избранности, как будто, еще не успев родиться, он уже уверился, что ему в этом мире полагается больше, чем прочим.

Элейн заметно расстроилась, не обнаружив в комнате Киттреджа совершенно никаких свидетельств их знакомства; наверное, она надеялась увидеть свою фотографию. (Она призналась, что подарила ему несколько своих снимков.) Я не стал спрашивать, не давала ли она Киттреджу лифчик, но только потому, что надеялся выпросить у нее еще один для себя.

Мы обнаружили несколько фотографий из школьной газеты и ежегодников, запечатлевших Киттреджа на борцовском мате. Никаких фотографий подружек (или бывших подружек). Никаких детских фотографий; если у него и была когда-нибудь собака, то фото собаки он у себя тоже не держал. Ни одной фотографии кого-нибудь, кто был бы похож на его отца. Единственное фото миссис Киттредж было сделано в тот первый и последний раз, когда она приезжала в академию на соревнования по борьбе. Должно быть, этот снимок сделали после матча; мы с Элейн там тоже были, но с тех пор я никогда не видел миссис Киттредж. Мы не помнили, чтобы кто-нибудь фотографировал тогда Киттреджа вместе с матерью, но, очевидно, кто-то это все же сделал.

Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то — должно быть, сам Киттредж, — вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери. Вышло забавно, но мы с Элейн не рассмеялись.

Дело в том, что лицо Киттреджа подходило к женскому телу, к женской одежде, а лицо миссис Киттредж совсем не смотрелось нелепо на теле Киттреджа в борцовском трико.

— Возможно, — сказал я Элейн, — это сама миссис Киттредж поменяла лица на фотографии.

(На самом деле я так не думал, но все равно сказал.)

— Нет, — ровно сказала Элейн. — Только Киттредж мог это сделать. У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора.