В начале всех миров

Она смотрит на пламя и мысли ее горят,
Исчезая в огне, пляшут легкие мотыльки.
Было время – и сотни великих вставали в ряд,
Чтобы только однажды коснуться ее руки.

По болотам-трясинам ведет непролазность троп,
Через вязкую тьму, что порой не дает вздохнуть.
Как же этот простак, столь беспомощный остолоп
Одолел, лишь героям подвластный, последний путь?

Он стоит. Улыбается. Гордо не прячет глаз.
Через пляску костра видит – пальцы ее дрожат.
И хотела бы крикнуть: давай же! Сейчас, сейчас!
Развернись и беги. Ты успеешь еще бежать!

Но в танцующих отсветах губы ее немы
И тюрьмой возвышается верный привычный лес…
Было время – и кости великих истерлись в пыль.
Глупый юный мальчишка, что ждешь отыскать ты здесь?

Он стоит. Улыбается, слабо, едва дыша.
Страстно шепчет: прошу, разреши мне тебя любить!
Она смотрит, как пламя целует бока ножа,
И привычным движением перерезает нить[3].

«Этот свет был слепяще ярким, как дыханье весны в апреле…»

Этот свет был слепяще ярким, как дыханье весны в апреле,
Краткий миг, городскую полночь разукрасивший
в рыжий цвет.
Мне всегда говорили: вспомнишь. За секунду до смерти
вспомнишь,
Все, что пройдено в этом теле, вереницу прожитых лет.

Ночь упрямо ползет к рассвету, замирает секундной
стрелкой.
Перепутав асфальт и небо, в лужах плавают облака,
Утекая сквозь звездный невод. Сквозь бездонный
небесный невод,
Чертят дуги сухой побелкой у раздробленного виска.

Этот свет был слепяще яркой, бесконечной дорогой
к дому,
По проспектам, спеша на помощь, вытанцовывала гроза.
Мне всегда говорили: вспомнишь. Умирая, конечно,
вспомнишь.
Я запомнила только кому. И визжащие тормоза.

Лихо

Это Адам, ему шестнадцать. Поразительно хмур и груб.
Не умеющий улыбаться, коренастый, как старый дуб.
Бесконечно сутулый, тихий. Прячет сбитый кулак в карман,
А в кармане такое лихо…
– Уголовник и наркоман! —
Говорят про него соседи,
– Беспризорник! Пройдоха! Вор!
По сугробам и гололеди он приходит в знакомый двор.
По оплеванным гребням лестниц на привычный пустой чердак:
В этом самом надежном месте нет ни голода, ни собак.
Лихо фыркает, шерсть взъерошив, раздувает свои бока,
Вместо снежных холодных крошек – миска вкусного молока,
Мягкой кучей лежат матрацы, пахнет сыростью и теплом…
Это Адам, ему шестнадцать. «Забияка и костолом»
Гладит серую шубку Лиха и бормочет себе под нос:
– Тихо, маленький. Тихо, тихо! Я забрал тебя и принес.
Слышишь, кроха? Даю поруку: я – твой самый надежный щит.

Лихо тычется носом в руку и, посапывая, урчит.

«Как будто начинается с нуля…»