В начале всех миров

Монаху Аристоклию

Заснули Нерехты дома,
Заборы, люди, окна, печи,
На ночь затих привычный мат,
Чтоб утром вновь стать фоном речи.
Мой друг там где-то вдалеке
Творит неспешную молитву,
А я пишу, строка к строке,
Кладя их в ряд, как в ванной плитку.
Он текст придумал про меня,
Про Кострому, куда сбежал я.
Да, я с дисконтом обменял
Свой кров и быт, и с пылу с жару
Схватил столовский пирожок
И ем с восторженною миной,
Чтоб суп сварить, я дом поджег,
Чтоб душ принять – взорвал плотину.
Не ты ль пример, лукавый бес,
Ушедший в мир иной вселенной?
Туда, где Богу отдан весь,
С умом, душой и плотью бренной.
Мне не бывать, старик, как ты,
Да лучше всех сам знаешь это.
Мне не уйти лечиться в тыл,
Не для погибших лазареты.
Но сладок воли пирожок,
Хоть не съедобен он местами.
Глянь, за окном пылит снежок
И до весны он не растает.

Осень… Еще тепло…

На свете воли нет, есть чьё-то дозволенье
Плутать скитальцем меж резиновых преград,
Чуть напузырить их порывистым движеньем,
И пасть отброшенным безжалостно назад.
Покоя нет на свете, только промежуток,
Затишье в стычках с отражением своим,
Когда отступит на мгновенье сытый жупел,
Что ты придумал, воспитал и накормил.
А счастье есть. Взять в руки старую корзину
И в предвкушенье милой тяжести опят
Почти бежать до леса, зная ту низину,
Где те деревья полусгнившие лежат.
И в алчном раже хлопотливо-первобытном
Семейки рвать, не обрезая корешков,
Какой покой, какая воля? Надо быстро
Набрать корзинку, вон уж там, недалеко
«Ау!» кричит какой-то голос ненавистный,
И – будь ты проклят – откликается другой,
Сейчас придут сюда грибные террористы,
И будет им тут воля, а тебе – покой.
Как стан опеночный и строен и фалличен!
И пахнет так, как пахнуть должен потный гном.
Мы с грустной миною грибы над тазом чистим,
А было ль счастье, правда, было ли оно?

Апрель на дачах