В лесу

— Лтъ черезъ пятнадцать вы все разграбите. Земля ваша перестанетъ кормить васъ, рки обмелютъ, луга засохнутъ. Ободранные кусты, если вы и ихъ не успете срубить, не будутъ доставлять вамъ дровъ. Разгнванное солнце будетъ сжигать ваши посвы, и земля потрескается отъ жгучихъ лучей его, ничмъ не прикрытая. Тучи будутъ ходить по небу, но он пройдутъ мимо васъ… Среди лта у васъ будетъ идти снгъ, посреди зимы вдругъ польетъ дождь. Озера и рки ваши, берега которыхъ вы разграбили, на половину пересохнутъ, а вешнія воды смоютъ послдній остатокъ чернозема, и земля ваша обратиться въ пустыню. Вотъ ваше хозяйство. Вы ничему не учились среди богатства, а только грабили его, и дтямъ вы не оставите ничего, кром голаго скелета. Проклинать будутъ они васъ. Потому что вы не хозяева, а наемники, не крестьяне, а разбойники. Вы грабите землю, на которой живете… А теперь затяли убить меня за то, что я не позволяю вамъ издваться надъ природой!

Я былъ сильно возбужденъ, когда говорилъ это, но мой противникъ положительно не находилъ мста отъ волненія. Онъ былъ въ сильнйшемъ замшательств и, по мр того какъ я говорилъ, жестокое лицо его смягчалось, въ глазахъ показалась грусть, и вся фигура его выражала воплощенную растерянность.

— Постой, господинъ, подожди! — нсколько разъ перебивалъ онъ меня.

Когда я замолчалъ, онъ началъ также съ этихъ словъ:

— Постой, господинъ, подожди!… Дай мн сказать. Больно ты меня за сердце сохваталъ!… Позволь мн слово выговорить!

— Ну, говори.

— Не одни мы гршны въ грабительств, а вс, можно сказать, мы въ этомъ повинны. Разбойники… ничему не учитесь, а гадите только, говоришь ты? Правильно, — много нашего брата есть, которые изгадили мста; иной не усплъ получить лсную душу, какъ ужь срубилъ ее, свезъ лсъ въ городъ и продалъ, а самъ — глядь, уже на сторон дрова покупаетъ. Правильно, — вс мы, мужики, не берегли Божьяго добра. Правильно сказано — ничему мы не научились… Но отъ кого же намъ учиться-то? Отъ господъ, которые насъ обчищаютъ? Писари, засдатель и прочіе только и норовятъ, какъ бы въ карманъ заглянуть. Ей-ей, отъ тебя перваго услышалъ я справедливыя слова! А прочіе, которые ученые начальники и господа, ничего намъ добраго не говорили, ничему не учили васъ, а только норовили обчищать мужиковъ. Теперь, смотри, что выходитъ (мужикъ при этихъ словахъ развелъ въ изумленіи руками). Мы грабимъ Божье произволеніе, а господа насъ обчищаютъ! Мы естество грабимъ, а господа насъ! Такъ и идетъ этотъ коловертъ! Мы Божье произволеніе изгадили, а господа насъ, и что къ чему тутъ — я даже не понимаю!

При этихъ словахъ крестьянинъ обвелъ васъ недоумвающимъ взоромъ и еще разъ развелъ руками, повидимому, онъ самъ былъ пораженъ смысломъ своихъ словъ; на его лиц въ эту минуту отражалось множество чувствъ: восторгъ, смущеніе, иронія, удивленіе. Удивленія больше всего; его лицо какъ бы говорило: вотъ такъ штуку я нашелъ!

Признаюсь, я былъ самъ пораженъ и молчалъ. Нужно быть въ Сибири, чтобы понять яркую реальность его словъ, — мн нечего было возразить на открытый мужикомъ «коловертъ» жизни.

Нкоторое время длилось нершительное молчаніе всхъ насъ.

Вдругъ крестьянинъ посмотрлъ на меня, и лицо его внезапно приняло дтское выраженіе. Широкая, добродушная и дтская улыбка разлилась по его лицу.

— Ну, слава Богу, что грха не случилось!… Ты ужь не гнвайся, больно мужики-то озлившись на тебя!… А ты вонъ какъ правильно судишь… Ну, прости, Христа ради! Богъ дастъ, еще дружки будемъ…

Крестьянинъ, говоря это, протянулъ мн широкую руку, я я пожалъ ее. Извощикъ мой сіялъ отъ удовольствія и что-то несвязно болталъ; смирное лицо его выражало полное довольство, и онъ неизвстно для чего снялъ шапку.

— А все-таки лсъ не надо зря уничтожать, дти за это не скажутъ вамъ спасибо, — прибавилъ я настойчиво.

— Но ты не суди насъ. Кто тутъ виноватъ — не можемъ мы разсудить!

Крестьянинъ сконфуженно выговорилъ это, какъ будто боясь теперь нечаянно оскорбить меня. Да, мы оба были сконфужены, какъ это часто бываетъ, когда два человка внезапно переходятъ отъ вражды къ взаимному уваженію. Воцарилось долгое молчаніе.

Вокругъ насъ стало вдругъ тихо. Солнце садилось и въ воздух уже чувствовалась близость теплаго лтняго вечера. Надъ нашими головами пли комары; недалеко отъ насъ, въ кустахъ, фыркала и топала копытами лошадь. Гд-то куковала кукушка. Мягкій вечерній свтъ ложился на вс предметы, и даже оголенные отъ растительности овраги, покрытые нжною пеленой вечернихъ тней, не зіяли своею безобразною наготой.

— Ну, прощай, господинъ!… Не обезсудь ужь! — сказалъ вдругъ крестьянинъ и поднялся съ травы, на которой онъ сидлъ. Потомъ онъ поднялъ изъ-подъ куста мой «пистолетикъ» (при этомъ лицо его залилось густою краской), разсказалъ извощику, какъ лучше выбраться на дорогу, и сконфуженно исчезъ въ заросляхъ.

Черезъ полчаса мы уже хали по торной дорог.

Съ той поры крестьяне больше не грозились убить меня, безъ ропота подчинившись моимъ порядкамъ. Мой лсной знакомый впослдствіи часто бывалъ у меня въ гостяхъ и всякій разъ, какъ мы случайно вспоминали о своей встрч, онъ конфузился сильно.