В двух битвах

— Ну и Морозова нужно было в чувство привести! Это ему на пользу пойдет. — Помолчав немного, комбриг вскинул на меня свои выразительные глаза и добавил: — Я его достоинств не умаляю. В целом в этом бою он проявил себя хорошо. Благодарность объявляю ему сегодня в приказе. А Щербакова и кое-кого из его автоматчиков, я думаю, к награде следует представить. Как ты думаешь?..

Первое апреля... Проснулся я от сильного грохота. Кругом стоял какой-то страшный треск, все тряслось, гудело, содрогалось. Спросонок не мог понять, в чем дело. Сидел на бревенчатых нарах в каком-то непонятном оцепенении. Напрягая память, мысленно рассуждал: «Черт возьми, где я нахожусь? Откуда этот треск? Почему трясется земля?»

Из этого состояния вывел меня дежурный телефонист:

— Фрицы нас, товарищ комиссар, тяжелыми спозаранку благословляют. Видать, с первым апреля решили поздравить.

Голова у меня раскалывалась от боли. Прошлой ночью, возвращаясь из батальона Курносова, я промок до нитки и простудился, в блиндаже тоже было сыро. Весенняя вода быстро наполняла блиндаж, ее не успевали вычерпывать.

Встал, накинул на плечи шинель, подсел к аппарату. Телефонист стал вызывать командиров второго и первого батальонов.

Мне почему-то сразу показалось, что фашисты накрывают не только КП, но и передний край. Наш легонький блиндаж, на метр всего посаженный в землю, содрогался так, словно мы находились в крытом кузове пятитонной машины, двигающейся по кочкам.

Комбриг тоже проснулся и, разобравшись, в чем дело, сказал несколько крепких слов в адрес вражеских артиллеристов.

Досталось от него и одной нашей батарее. Ее командир, не зная расположения КП бригады, оборудовал свои огневые позиции метрах в трехстах позади нас. Батарея быстро провела пристрелку и основательно беспокоила гитлеровцев. Много часов вражеские артиллеристы нащупывали нашу батарею. Сметливый командир принял меры, чтобы ввести фашистских артиллеристов в заблуждение. И ему это блестяще бы удалось, если бы не одно обстоятельство...

Гитлеровцы «пристрелялись», но не к огневым позициям батареи, а к району расположения командного пункта бригады. Получалось, что, когда наша батарея начинала вести огонь, следом же за нею открывали огонь гитлеровцы, и он как раз приходился по расположению нашего КП. Так одну-две минуты работали обе батареи, затем наши артиллеристы прекращали огонь. Фашисты полагали, что они точно нащупали советскую батарею и каждый раз своим огнем принуждают ее замолчать.

Наших артиллеристов, пока они не знали, куда ложатся снаряды, и видели только, что они водят за нос противника, такое дело вполне устраивало.

Комбриг стряхнул с кителя землю, сыпавшуюся с потолка, и, дождавшись момента, когда противник прекратил беглый огонь, приказал телефонисту вызвать адъютанта. Лейтенант Ромаденко — высокий красивый моряк — явился незамедлительно.

— Узнай немедленно, — охрипшим голосом пробасил Сухиашвили, — почему до сего времени не убралась батарея. Я же приказал им немедленно сменить позицию!

— Позвольте доложить, товарищ капитан первого ранга, — отчеканил лейтенант. — Справка наведена: ваш приказ был исполнен незамедлительно. Батарея эта из артполка, приданного соседней, Панфиловской дивизии. Она вчера вечером сменила позицию, а ее командир принес извинения. Налет этот, пожалуй, будет последним. Начальник штаба еще раз подтвердил, что противник не знает расположения нашего КП.

— Одобряю вашу предусмотрительность, адъютант, — сказал комбриг и, предложив вызвать начальника штаба, отпустил лейтенанта.

Командиры батальонов доложили, что у них ночь прошла спокойно. Артиллерийский налет своей массой обрушивается на глубину обороны бригады. По их мнению, он не должен затянуться. Так оно и случилось. Сначала гитлеровцы оставили в покое передний край и вторую линию нашей обороны, а через несколько минут прекратили обстрел «батареи».

Стало тихо. В блиндаже буйно клубилась пыль, поднятая с земляного пола близкими разрывами тяжелых снарядов. Я вышел. Часы показывали четверть восьмого. Холодный утренний воздух, перемешанный с гарью и неосевшим пороховым дымом, ударил в лицо. Дежурный по КП доложил, что все обошлось благополучно: поврежден один блиндаж, люди не пострадали. Все другие снаряды легли на пустое место. Апрельское солнце поднялось высоко и ярко освещало все вокруг. Стряхнул шинель, смахнул пыль с ворота гимнастерки и направился к начальнику политотдела Батенину.

Пошел, однако, к нему не прямым путем, а около других блиндажей. «Батеньки мои, сколько напахали! И какие глубокие воронки! Словно какая-то щадящая рука отводила опасность от блиндажей! Удивительно, столько положено снарядов — и ни одного прямого попадания! Счастье. Настоящее счастье», — думал я, подходя к жилью Батенина.

Блиндаж его находился метрах в пятидесяти от нашего. Батенин сидел за складным столом и, как видно, правил очередное донесение при слабом свете коптилки.

Дверца блиндажа была слабо освещена, и меня он не сразу увидел, а когда рассмотрел, встал, улыбнулся: