В двух битвах

В 17 часов 30 минут улетела последняя партия бомбардировщиков врага. Следом за нею фашисты обрушили мощный артиллерийско-минометный огонь по нашему переднему краю. Минут через десять они перенесли огненный вал на боевые порядки артиллерии и минометов. Ровно через пять минут после этого фашистская пехота по большаку и кюветам в рост двинулась на Холм. Они были убеждены, что живых людей на этом изрытом поле нет.

Моряки, находившиеся на большаке, заметно пострадали от артобстрела и бомбежки. Траншея их была во многих местах засыпана, окопы и огневые точки полуразрушены, а многие и совсем завалены. В отделениях матросы и офицеры недосчитывали многих своих товарищей: одни убиты, другие тяжело ранены.

Моряки хорошо видят скованные, напряженные лица немцев, каски, закрепленные ремнями у подбородка, вороненые дула автоматов. Но команды к открытию огня все нет. Моряки беспокойно задвигались.

— Товарищ главстаршина... Надо стрелять!

— Совсем же рядом!

— Что ждем?

Главстаршина Хмара по-прежнему выжидает. Он не брал уже во внимание первую цепь. С нею будет покончено в первые же секунды. Все его внимание теперь сосредоточено на последующих группах противника. Отчетливо слышен нервический топот кованых сапог. Они вот-вот направят свои автоматы в траншею застывших у оружия моряков. И в эти полные драматического напряжения секунды, когда враги были всего в трех-четырех десятках метров от моряков, кончилось выжидание. Хмара внятно и отрывисто крикнул:

— Огонь!

Ураган автоматного огня обрушился на фашистов. Дрогнула их цепь, рассыпалась как горох. Послышались крики, вопли... Но атака не прекратилась. Через несколько минут высыпала новая цепь, за ней вторая...

Сухиашвили, Муравьев и я вместе с Куликовым, оставив полуразрушенный НП, шли на передний край. Невеселая картина была на нашем пути. Местами Пронинский лес превратился в огромное месиво. На каждом шагу мы натыкались на свежую воронку, вывороченное с корнем дерево или на разрушенный блиндаж с почерневшими, разбросанными в разные стороны бревнами.

Нелегко мне было узнать первую траншею. В прежнем виде ее больше не существовало. Вместо траншеи была неровная, изъеденная по краям осколками и во многих местах засыпанная канава, в которой на небольшом расстоянии друг от друга работали лопатками по два-три матроса.

В траншее первого батальона мы с Виктором Куликовым задержались возле моряков. Было видно, они хорошо потрудились, много сделали и теперь отдыхали, раскуривали козьи ножки.

— Ну как, идет работа? — спросил я, подсаживаясь к ним.

— Сделали кое-что, товарищ батальонный комиссар, но конца не видно: ведь весь день пахали, — ответил за всех пожилой моряк.

— Попотеть еще придется, — поддержал его второй.

— Свое-то сделали. Теперь другим треба помочь.

— Как наступали на вашем участке фашисты?

— Особливой настойчивостью не отличались, — ответил снова пожилой моряк. — Такого оборота не ждали. Видать, на успех огня полагались. Много мы их покосили. Да и своих кое-кого потеряли. А старшину вот, — кивнул он на бледного, молчаливого молодого парня, — из-под земли отрыли.

— Как чувствуешь себя? — спросил я у старшины.

— Обойдется, товарищ комиссар.

Поговорив с матросами, мы пошли дальше по траншее. Постепенно положение дел вырисовывалось все более отчетливо. Потери мы понесли, и немалые, но много меньше, чем ожидали. Невиданная по ожесточению бомбежка и мощный артиллерийско-минометный обстрел в течение дня крохотного участка, казалось, должны были поставить нас перед катастрофой. Но нет, дело обстояло не так. Как ни старались фашисты, они не достигли своего.

На правом фланге мы задержались у станкового пулемета. Два матроса установили его мастерски. Оба были ранены, но уйти в санроту отказались.

— У нас с фашистами особый счет, — сказал один из них. — Сегодня гитлеровцы трех пожилых солдат убили. У одного осталось девять детей.

...Давно уже перевалило за полночь, когда из части вернулся в политотдел секретарь партийной комиссии политрук Нигмитзянов. Он, как всегда, предельно коротко доложил о выполненном поручении. Командир бригады пригласил за стол. Из кухни потянуло приятным запахом жаркого. Заботливый кок Кубышкин приготовил вкусный обед и ужин вместе. За обедом все были оживлены. Больше всех говорил Кульков.

— Посмотрю я на фашистов — нахалы они большие. Бомбить путем не умеют, а клюют и клюют. Три недели бомбят нашу деревню, а толк какой? Один шум.

— Не говори глупостей. Пощипали основательно. Хуторок от деревни остался, — проворчал Муравьев.

— Конечно, я далек от того, чтобы делать какие-то обобщения. Немцы воевать умеют. Немало у них хороших летчиков и частей. Но те, что на нас нацелены, дрянь. Дерьмо!..

— Не занимайтесь шапкозакидательством, дорогой, — прервал я бахвальство майора Кулькова. — Штаб надо переместить, иначе мы останемся без штаба и его начальника.