В двух битвах

Стручков с силой сжал кулаки, зубы. Его трясло как в лихорадке. Эта дикая расправа над умирающим товарищем до глубины души потрясла его, вызвала в нем невероятный, никогда не испытываемый им до этого гнев и жгучую, испепеляющую ненависть к фашистам. В голове пронеслась мысль: «Может, граната, хоть одна граната сохранилась! Какое было бы счастье!» Его руки судорожно обшарили бока. Но не только гранаты, не было и ремня.

Вспыхнуло желание вскочить на ноги, наброситься на фашистов и зубами вцепиться в глотку тому выродку, который прикончил тяжелораненого Самойлова. Но для этого нужны силы, а их у Стручкова не было. В эти минуты он совсем забыл о себе. Его мысли целиком поглотила эта изуверская расправа и сильнейшая досада на свое бессилие.

Громкий хохот фашиста вывел Стручкова из оцепенения. «Идут ко мне. И со мной поступят так же...» Стручков совсем прижался к земле, разбросал в стороны руки, вытянул ноги и, притворясь убитым, отчетливо слышал, как фашисты подошли к его убитым товарищам. Слушал, как обшаривали их карманы, ждал новых выстрелов, но их не последовало. Лишь глухие удары каблуками. Тишина. Снова заскрипел снег под ногами. Идут... Замерло сердце. Сильный удар сапожищем заставил главстаршину намертво сжать зубы. «Молчать, только молчать!» — приказывает он себе. Новый пинок, затем еще и еще... Из глаз полетели искры. Его зубы еще плотнее сжались. Острая боль разламывала голову. Все куда-то поехало, закружилось. А откуда-то из глубины сознание Стручкова подсказывало: «Молчать, молчать!»

Ни единого звука не выдавили из моряка фашисты. Стручков не потерял сознания. И это спасло: он не застонал.

Два фрица осветили его фонариками, нагнулись и стали выворачивать карманы, взяли часы, автоматные патроны, зажигалку, складной нож. Документов не нашли: он их успел сунуть в снег. Один гитлеровец пробовал снять сапоги. Они ему явно понравились. И так и эдак он пытался стянуть их с ног Стручкова. Взад и вперед проволок его несколько раз. Без сапог, понятно, Павлу нельзя было оставаться. И чем больше фашист старался, тем сильнее у Стручкова росло упорство. Гитлеровец уморился, толкнул с силой ногу главстаршины и, тяжело дыша, отошел. Стручков продолжал лежать в прежнем положении. Павел не видел фашиста, но хорошо слышал, как другие стали удаляться, а этот остался. Он слышал его тяжелое сопение. Гитлеровец какие-то секунды отдыхал стоя. Но вот он снова подошел к нему, опустился на корточки и тяжелой ручищей провел по голенищу сапога. Опершись коленом на его ногу, он выпрямился и стал шумно шарить в своем кармане. «Нож ищет. Полоснет голенище и сапоги стянет. Что же делать?»

В это время из темноты донесся повелительный голос: «Ганс, Ганс!..» И еще несколько немецких слов, которых не понял главстаршина, и в конце знакомое: «Шнель, шнель!» (быстро, быстро!) Фашист вскочил на ноги, со злостью плюнул, выдавил какое-то ругательство, толкнул главстаршину ногой и нехотя поплелся к своим.

Стручкова окутала тягучая тишина. Нигде ни выстрела. Только треск мороза да ветер. Снег, засыпавшийся под гимнастерку, растаял. Стручков повернулся на бок и глубоко вздохнул. Раны сразу напомнили о себе. И все-таки ему показалось, что самое тяжелое позади... «Надо выбираться отсюда. Но куда ползти?» Стручков осмотрелся. «Немцы потопали в деревню. Мы пробивались в обратном направлении. Туда и мне надо ползти. Но где ближе линия фронта? Вон стог сена. Если он на моем кратчайшем пути, то надо ползти к нему...»

Мысли Стручкова оборвала пулеметная очередь. «Максим»... Наш «максимка»!» — приободрился Стручков. Пулемет рокотнул еще раз. «Точно. Сомнений нет. Какой ты молодчина! Сразу все разъяснил». Теперь мешкать и раздумывать ему не приходилось. Для начала решил двигаться к стогу с сеном. Он был метрах в двухстах. Стручков засыпал снегом кровь и пополз. Голова его кружилась, левая рука плохо слушалась, правая нога волочилась, как плеть. Пот слепил глаза. Пока добрался, четырежды отдыхал. Легонько опустил голову в сено и почувствовал, как сильно ослаб. Ощупал рану на голове. Шапку к волосам словно клеем прилепили. Осмотрелся. По-прежнему было тихо. На сердце полегчало. Он стал теперь лучше ориентироваться. Вспомнил, как перед наступлением каждый бугорок в этом месте по нескольку раз осматривал. Теперь без труда определил кратчайшее направление.

Стручков посмотрел на свои сапоги и пошевелил в них пальцами. На левой ноге они быстро стали согреваться, а на правой плохо слушались. Стручков пощупал бедро. «Больно. Вену не перебило, и то хорошо. А то истек бы кровью».