В двух битвах

Иду дальше, метров четыреста-пятьсот осталось, и в это время впереди, справа и слева от меня, застучали два гитлеровских пулемета. Трассы светящихся пуль прижали меня к земле. К счастью, лежать долго не заставили. Замолчали. Я поднялся и ускоренным шагом пошел вперед. Но вот и долгожданная траншея. Наталкиваюсь на секрет. Говорю должность и фамилию. Патрульный объясняет мне, как разыскать землянку комбата. Нахожу ее быстро. Там тесно, сыро, холодно. На снарядном ящике чадит вовсю коптилка. Прошу комбата направить санитаров к Кубышкину, потом ведем разговор о бое. В землянку протиснулся комиссар батальона Колдов. Шинель на нем помята, в грязи. Осунувшееся лицо потемнело, голос потерян. Он с трудом держится на ногах.

— Плохи наши дела, товарищ батальонный комиссар, — хрипло заговорил Колдов. — Все наши атаки отбиты. Три раза сам ходил... И ничего. Так и не смогли помочь нашим в Тараканове.

Колдов повалился на ящик из-под патронов. Он, наверное, упал бы на пол, если бы я не поддержал его.

— Досадно. Понимаете, как досадно, Андрей Сергеевич! — И Колдов опустил голову, руками закрыл лицо. — Две-три минуты назад там прогремели пушечные выстрелы. Прострочило еще несколько автоматных очередей — и все... Несколько часов наши держались в деревне! Пушку приволокли, сволочи...

Мы вышли из землянки. Молча постояли в траншее. Близкие пулеметные очереди врага тонули в вое усиливающейся вьюги. Геройская гибель моряков в деревне, безуспешность наших многочисленных атак, большие потери, печальное известие о помощнике по комсомолу — все это обжигало сердце. Наконец, прерывая затянувшуюся паузу, я спросил о Кутеневе. Колдов рассказал, как комбат, он и политрук направились в боевые порядки, как уверенно Миша взял на себя командование фланговой ротой и повел моряков в. атаку на Тараканово. Вскоре он был ранен в бок и руку, ему перевязали раны, и он снова нагнал подразделение. Около самой деревни его сразила пуля. Колдов об этом узнал от секретаря комсомольской организации и раненого моряка.

Пот прошиб меня. Я опустился на расщепленную, вывороченную с корнем березку. Не хотелось верить, что Миши Кутенева нет. Словно живой, встал он передо мной. Просторная комната. Полинялый канцелярский стол. На краю его полевой телефон в кожаном светло-коричневом футляре. Три стула у стены, покосившаяся скамейка — вот и вся обстановка рабочего места начальника политотдела формируемой бригады моряков. Секретарь докладывает о прибытии трех политработников. Приглашаю всех. Три молодых политрука неуверенно заходят. По очереди докладывают. Последним представился Миша. Он больше других волнуется и на мои вопросы вначале отвечает неуверенно. Постепенно он овладевает собой и скупо, только самое главное, рассказывает о себе.

Его голубые выразительные глаза широко раскрыты. Где-то в глубине они почти постоянно таят добродушную улыбку. «Трудновато будет поначалу, — говорит он. — Ведь целина, настоящая целина для меня!»

«Это не страшно. На свете никто не рождается с опытом», — заметил я тогда.

Припомнилась и речь Миши на бригадном собрании комсомольского актива за день до выезда на фронт. Говорил горячо, образно, содержательно: «Мы нисколько не сомневаемся: потомки знаменитого матроса Кошки и других героев-севастопольцев также бесстрашно будут разить врага. Мы гордо и высоко понесем наше знамя. И не только закрепим боевые традиции русских моряков — этого мало. Мы приумножим их. Вновь и вновь подтвердим, что и на суше моряки могут сражаться не хуже, чем на море. И в первых рядах наших постоянно будут комсомольцы!»

Вспоминаю наши продолжительные беседы с Кутеневым, когда бригада в эшелонах двигалась к Москве. Замечательная память, широкая начитанность, тонкий вкус и исключительная любознательность делали из него интереснейшего собеседника. Миша очень любил и хорошо знал историю, особенно русскую. Читал Соловьева, Ключевского, обстоятельно изучал труды советских историков.

Миша удивлял меня глубоким пониманием минувших событий, знанием государственных и общественных деятелей России. Он имел обо всем свое мнение, свою точку зрения.

Слушая его, я всегда думал: «Как хорошо, что на комсомольскую работу посылают таких грамотных, задористых парней. У нас в морской бригаде без такого человека не обойтись. Моряки грамотный, развитой народ. Попадись им вахлак — засмеют».

Наш разговор как-то незаметно перекидывался с одной темы на другую. Миша внимательно слушал меня, сам говорил и снова слушал. А под нами резво стучали колеса, качался вагон, с протяжным скрежетом поскрипывали буфера, неровно мигал огонек в стеклянном керосиновом фонаре. Он освещал лицо Миши. Улыбка удивительно молодила его. Особенно, когда он воодушевлялся и еще ярче светились его большие глаза.

Миша очень любил Тургенева. Он прочитал его всего, начиная с ранних лирических стихов писателя, на память цитировал тургеневские зарисовки природы. Слушая его, я чувствовал, что так схватить, запомнить и передать написанное писателем мог только человек, который сам горячо влюблен в родную землю.