В двух битвах

Мы указали на ошибочность их решения, колонне дали команду повернуться кругом. Передовым подразделениям приказали преследовать противника по дороге, а не по опушке леса, главные же силы побатальонно предложили как можно быстрее разместить на отдых. Подоспевший Морозов одобрил наши действия. В течение часа части расположились в трех деревнях. Много дворов в них оказалось с навесами, что позволило укрыть технику, машины и лошадей.

Часов в десять была объявлена воздушная тревога. Над нами проплыла первая внушительная группа немецких бомбардировщиков. Над деревнями они развернулись и начали пикировать на лес. Следом за первой партией пришла другая, затем третья, четвертая... Несколько часов фашистские самолеты отчаянно бомбили опушку леса, вытянувшуюся на несколько километров, уверенные, что именно здесь укрылась наша крупная воинская часть.

Февральское утро выдалось безоблачным. Яркие лучи солнца заглянули под крыши и навесы, доски закурились сизоватым паром.

Наблюдая с крыльца крестьянской избы «работу» немецких самолетов, я, понятно, не мог не вспомнить о пагубном намерении двух комбатов вести колонну по опушке леса.

Переговорил по телефону с командирами батальонов. И тот и другой доложили, почему они склонились к решению продолжать движение по опушке леса. Самолета-разведчика они не заметили, к тому же морским командирам все обстоятельства взвесить было не легко. Сейчас, конечно, они хорошо видели, какой серьезной опасности они подвергались. Не оправдываясь и как бы между прочим, Городец, в частности, сказал, что двигаться по опушке леса особенно настойчиво советовал представитель политотдела старший политрук Иконин.

В создавшейся обстановке, в это тревожное время, приходилось быть особенно бдительным. Мы сами это понимали, и работники смерша напоминали об этом. Совсем недавно недалеко от нас были пойманы фашистские диверсанты с документами советских военнопленных.

Несколько подозрительных случаев, связанных с именем Иконина, насторожили меня.

Днем я вызвал к себе Иконина. Твердой, уверенной походкой вошел он в горницу. Мы поздоровались. В сухой, жилистой руке Иконина чувствовалась сила. Плотный, чуть выше среднего роста, в потертом полушубке, с туго затянутой портупеей, он был невозмутим. Его худощавое мужественное лицо было спокойно. Небольшие, подвижные, глубоко посаженные глаза смело смотрели на меня в упор. Когда мы сели, над деревней проходила очередная большая партия фашистских самолетов. Я спросил старшего политрука, как он расценивает складывающуюся обстановку. Ответил Иконин правильно. Сказал, что на каком-то рубеже фашисты, наверное, нас встретят заблаговременно подготовленной обороной.

— Вы, говорят, лесом настроились идти? — спросил я его.

— Правильно. Мысль такая была, — отрезал он без обиняков и с достоинством.

Иконин рассказал далее, как обстояло дело. Он считал такой путь для соединения при преследовании противника наиболее целесообразным. Впрочем, тут же оговорился, что в вопросах тактики и оперативного искусства он обладает весьма скудными познаниями и опыта в таких делах не имеет. Теперь, когда прилетели самолеты врага и нещадно бомбят опушку леса на большом протяжении, он видит ошибочность своей точки зрения. Но тогда Иконин придерживался другого взгляда и твердо высказал его командирам батальонов.

— Я не люблю уклоняться от острых вопросов и всегда прямо говорю свое мнение! — закончил он твердо.

— Ну а если бы восторжествовала ваша точка зрения? Как бы мы сейчас выглядели? — спросил я, уже теряя спокойствие.

— В мышеловке оказались бы. Это определенно! Конечно, рассредоточились бы, ускорили шаг, но потери понесли бы немалые.

— А когда фашистский самолет пролетел неподалеку от колонны, видели?

— Самолета не видел, — твердо сказал Иконин. — Чего не видел, того не видел. — И добавил: — Если бы заметил, может, и не настаивал на том, чтобы идти по опушке, но, возможно, сразу и не обратил бы внимания. Мало их разве летает каждый день.

Последовавшую за этим затянувшуюся паузу Иконин нарушил первым.

— На войне все, оказывается, надо подмечать. Не заметишь — в дураках останешься.

— А как же вы думаете? Война — штука серьезная.

— Согласен с вами, товарищ батальонный комиссар. А я пока профан в этом деле. Паршивые дела наши были бы, на опушке-то, — и он головой повел в ту сторону, откуда, вновь сотрясая землю, доносились оглушительные разрывы тяжелых бомб, сброшенных с только что вновь прошедшей над деревнями новой большой партии «хейнкелей».

Говорил Иконин запросто, без тени хитрости и дипломатии. Он был серьезен, держался с достоинством. Признаюсь, последний случай больше меня насторожил к нему, человеку, несомненно смелому и предприимчивому, но слишком, как мне показалось, опрометчивому в своих решениях. Но сейчас его прямые, непринужденные пояснения показались мне правдивыми, искренними, а решительность старшего политрука и инициатива мне даже понравились.

Я спросил его еще раз, почему же он, в нарушение категорического приказа не вводить в освещенное пожаром Михалкино сводный батальон, завел его.