Волшебная бумажка произвела впечатление, и мне разрешили идти.
Когда на соседней улице я встретился с другим патрулем, то еще издалека показал комендантский пропуск, подумав: «Э, друзья, вы, конечно, не знаете, что я официальное лицо. Оставьте-ка меня лучше в покое».
Однако эти двое спокойно посмотрели на мой пропуск, но от своего намерения все же не отказались.
— Давай-давай! — настойчиво повторяли они.
Увидев, что я не собираюсь подчиниться им, один из солдат рассердился и снял с ремня карабин.
«Ого! — понял я. — Да это уже не шутка!»
«Давай-давай!» Я тогда еще не понимал этих слов, но что означает, когда солдат берет на изготовку карабин, я прекрасно знал.
Пришлось подчиниться и делать то, что мне приказывали.
Таких, как я, солдаты собрали человек тридцать. Нас заставили носить в здание школы ящики с боеприпасами. Не знаю, что в них было: мины или снаряды, но ящики оказались страшно тяжелыми.
«Не хватает только, чтобы хоть один из них сейчас взорвался», — подумал я, и по спине у меня побежали мурашки.
Затем мы перегружали боеприпасы с грузовиков на конные повозки, из чего я сделал для себя вывод, что, видимо, их теперь повезут в такие места, куда на машине не добраться.
Рядом со мной, тяжело отдуваясь, работал возчик Подолак.
— Разве это жизнь? — жаловался он мне. — Черта с два, господин Фери. Стар я для такой работы, да и болен к тому же: руки-ноги трясутся… Оно и не удивительно: сколько лет я проработал возчиком на этой вот самой — будь она проклята! — повозке. Лучше бы я ее сжег! Зачем она мне? Настоящего извоза здесь теперь никогда не будет. Сейчас возчику лучше в колодец броситься, да он и этого-то сделать не может, так как его оттуда вытащат…
— Почему это не будет извоза? Он и сейчас есть, — успокаивал я его.
Старик бросил на меня такой взгляд, будто хотел сказать, что он еще не тронулся умом, а вот я…
— Это, по-вашему извоз? Не смешите меня, господин Фери! Это не извоз, а черт знает что. За извоз, мой дорогой, деньги платят, насколько я знаю. А здесь только одно и слышишь: «Давай-давай!» По мне, пусть делают, что хотят, лишь бы меня домой отпустили. — И, наклонившись к моему уху, он прошептал: — Боюсь я только, что лошаденка моя задохнется. Тогда мне одно останется — в петлю лезть.
— Это как же она задохнется? — поинтересовался я.
— А я ее замуровал, — со вздохом начал объяснять Подолак. — Сейчас у меня две конюшни стало: одна настоящая, в которой пусто, а другая потайная, там и стоит моя лошаденка. Здорово я придумал, а? Из стены, у которой растет сирень, я вынул три кирпича, чтобы лошаденке моей дышать можно было… Есть еще у меня ум, не выжил я из него… Хе-хе-хе… Вся беда-то в том, что сегодня утром я так торопился, что забыл вытащить эти кирпичи… Если что с ней случится, я, ей-богу, повешусь!
Он с такой злостью швырнул ящик, что тонкая металлическая лента, которой тот был стянут, лопнула. Крышка сползла с ящика, и мы увидели, что в нем противотанковые мины-тарелки.
— Святая Мария! — испуганно залепетал старик и осторожно, словно ящик был наполнен сырыми яйцами, поставил его на повозку.
— Ну вот видишь, спокойнее-то оно лучше, — заметил я старику. — И вот еще что я тебе посоветую: выбрось ты из головы мысль о самоубийстве… Лошадь в этом смутном мире ты себе еще найдешь, а вот на свет второй раз не родишься.
— Хорошо, если бы меня и совсем не было, — пробормотал возчик, — тогда никто не заставил бы меня что-то делать…
Проговорив это, дедушка Подолак начал осторожно нагружать на повозку ящики. Вскоре он прервал работу, вытащил из кармана полкруга колбасы и начал ее есть, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы никто этого не заметил.
В полдень Подолак принялся разгребать снег, а я направился в комендатуру.
Когда я вошел в комендатуру, офицеры как раз обедали. Открыв дверь, я тотчас же хотел закрыть ее, но майор Головкин замахал мне рукой, приглашая войти. Солдат принес и мне тарелку, почти до краев наполненную тушеным мясом с картофелем. Я улыбнулся, так как солдатом этим был Мишенька.
— Где ты был? — набросился на меня старый Келемен. — Мы же тебя ждали.
Я ответил ему, что разгружал боеприпасы.
Теперь настала очередь майора смеяться. На груди у него в два ряда висели ордена и медали, и они мелодично позванивали, когда майор смеялся.
— Немножко поработал значит? — Маленькие усики майора при смехе как-то странно вздрагивали. — Это ничего…
Келемен, заметив, что я не спускаю глаз с наград Головкина, шепнул мне:
— Его четыре раза ранили… Он раньше летчиком был. После ранения ему не разрешили летать: у него пробито одно легкое. Выздороветь он выздоровел, а летать категорически запретили… Я же не зря тебе говорил, что он добрый человек.
Поев, майор отодвинул от себя тарелку и спросил меня:
— Ну, что скажешь?
Я кивнул, показывая этим, что согласен.