Унтер-офицер и другие

Я с грустью смотрел на развалины дома. Еще два часа назад это было человеческое жилище. Кров… В его стенах сохранялось тепло. Пахло жилым духом, чуть слышно потрескивала старая мебель. Кухонный стол был застлан пестрой чистой скатертью. На шкафу рядком лежала айва… Что может сделать одна-единственная бомба…

Кругом ни живой души. Да и что здесь делать человеку, если вокруг пусто?

Недавно на телеге увезли трупы двух стариков — хозяев дома. На чем же еще повезешь, когда похоронных дрожек нет и в помине? В них попала мина и разнесла их в щепы. С того дня могильщик топит свою печку обломками дрожек, все еще пахнущими краской, которой они были выкрашены. Возчика с трудом удалось уговорить дать для этой цели телегу. Оно и не удивительно: кому охота самому тащить повозку? Единственную лошадь еще на прошлой неделе забрали гитлеровцы, объявив бедное животное военным тяглом. Реквизировали, чтобы лошадка выручила их из беды… А в качестве задатка влепили возчику добрую оплеуху, чтобы он зря не шумел.

Хорошенькое дело: у тебя отбирают единственную лошадь, а ты не смей и шума поднимать!

С тех пор возчик очень боялся за оставшихся в живых: как бы и их не пришлось так же вот везти…

Лицо у мертвого Давида Козмы было синим. Голова упала на грудь, спина согнулась, будто у него позвоночника вовсе и не было.

Старик работал в сельской управе, убирал помещение и вообще был у нотариуса на посылках. При жизни бедняге столько приходилось гнуть спину, что он не смог выпрямиться даже в свой смертный час.

Старушку Козмане просто придавило обломками дома. Говорили, что у нее и лица-то не осталось. Когда ее положили на повозку, то всю голову накрыли платком.

Козмане была тихой, всего боящейся старушкой. Когда она шла по улице, то уступала дорогу каждому, кто шел ей навстречу, даже если это был ребенок. В глазах у нее постоянно жила тревога — как бы на кого не натолкнуться.

Иногда она заходила к моей матери, чтобы попросить у нее взаймы немного соли, уксуса или несколько спичек.

— Не обижайтесь на меня, дорогая Серенчешне, — говорила она тогда, испуганно глядя на мать.

Если же кто-нибудь из нашей семьи случайно встречался с ней на улице и у нее не было никаких просьб, тогда она здоровалась и останавливалась. Разговор заходил о погоде. Но и тогда Козмане, по обыкновению, говорила:

— Не сердитесь на меня… Завтра ветрено будет, видите, какой кровавый небосвод…

При этом она смотрела на собеседника как-то заискивающе и подобострастно, застенчиво улыбаясь уголками глаз, словно прося прощения за то, что живет на свете. Ее поблекшее маленькое личико буквально светлело от скромной тихой улыбки.

И вот говорят, что у нее и лица-то не осталось.

Возможно, перед самой смертью она видела во сне своего сына Йошку, который служил в солдатах и о котором ничего не было известно… Быть может, она даже не слышала дикого воя падающей на их дом бомбы. Все произошло так неожиданно и быстро, что добрая старушка даже не успела проститься с этим миром, не успела напоследок даже крикнуть что-нибудь дрожащим от испуга голосом.

Да и что она могла сказать миру?

Утреннюю тишину, царившую на лугу, разорвала острая пулеметная очередь. Ей ответили откуда-то из-за хутора. Несколько мин разорвалось неподалеку от немецких окопов. И снова наступила тишина.

Только надолго ли?

Две недели назад линия фронта находилась всего в полутора километрах от крайнего дома на хуторе.

Выспаться бы нужно. Хорошенько выспаться. Как было бы хорошо! Глаза режет. В ушах постоянно гудит от бессонных ночей и от тысячи самых различных шумов войны. Да, выспаться нужно бы. И притом уснуть так крепко, чтобы проспать все на свете: и фронт, и шум боя, и завывание бомб, от которого леденеет кровь, и крики раненых, и расширенные от ужаса глаза людей, и вообще весь этот ад, включая крик тетушки Козмане, который так и не сорвался с ее губ…

У калитки остановились два нилашиста и начали стучать щеколдой. Одного из них звали Келеменом Годором. Работал он подмастерьем у столяра, но дело у него как-то не шло: то ли он не любил это ремесло, то ли работа не любила его. Хорошие мастера выгоняли его. В поисках работы он начал разъезжать по дальним хуторам.

В имении Миклоша Юхаса он нанялся смастерить незатейливую мебель для слуг, шкаф да кровать. И смастерил так, что дверца шкафа все время была нараспашку, потому что ее невозможно было закрыть. Кровать ему тоже не удалась, одна сторона ее оказалась длиннее другой, и, когда Юхас с женой улеглись на кровать, она попросту рухнула под ними.

Отобрать у Годора обратно деньги, которые он предусмотрительно взял у хозяина заранее, не было никакой возможности. Однако сам Годор нисколько не унывал. Несмотря на все свои неудачи, он при разговорах с мастерами хвастался, что со временем станет важной птицей в Варьяше.

Посещая корчму тетушки Галне, он без стеснения поносил всех мастеров-столяров, называя их висельниками и разбойниками, и все только за то, что они не хотели брать его к себе на работу…