Унтер-офицер и другие

Учитель оказался на удивление твердым человеком. Он не побоялся накричать на прапорщика прямо перед строем. Он твердо напомнил прапорщику, что он здесь старший по званию и потому не собирается выполнять распоряжения какого-то прапорщика, а затем потребовал предъявить ему письменный приказ от районных властей на право командования отрядом.

Прапорщик в свою очередь заорал, что он является защитником линии Арпада и потому господин подпоручик не имеет никакого права кричать на него.

Скандал этот кончился тем, что отряд наш оказался распущенным. Подпоручик еще раз выругал прапорщика и, повернувшись, ушел, оставив его на лугу, где проходило построение.

В пылу ругани все совершенно забыли об имеющемся у нас оружии, которое было брошено на произвол судьбы, а точнее — лежало на пожарном складе.

Прапорщика мы с того времени больше и в глаза не видели. Районное начальство к нам тоже носа не казало, так как линия фронта вплотную подошла к нашему селу и в воздухе, как говорят, запахло порохом.

Учитель Фекете спустя несколько дней принес винтовки к себе домой, но поскольку его жена терпеть не могла в доме никакого оружия, его однажды вечером перетащили к нам…

С того вечера каких только фантастических планов мы не строили! Каких только героических подвигов мысленно не совершали — это с тремя-то старыми винтовками! Однако до сегодняшнего дня мы так ничего и не сделали, лишь тайно хранили это оружие у себя на чердаке…

К нам в дом нилашисты еще не приходили. Видимо, они не имели ни малейшего представления о том, что у нас хранится оружие, а может быть, они и знать-то не знали, что оно есть у нас.

Годор прямо на улице вытащил из кармана какую-то помятую бумагу и, ткнув в нее пальцем, сказал:

— Госпожа Серенчешне, ваш сын обязан ходить на военные работы, Разве вы об этом не знали?

Еще бы нам было не знать об этом!

Мама начала объяснять им, что я, собственно говоря, уже работаю на таких работах, а именно на военном заводе в Пеште, правда, сейчас как раз…

— Не ходят туда поезда! — махнул на нее рукой Годор. — Пока еще не ходят, а посему скорее позови к нам своего сыночка. Мы его здесь подождем! — А затем добавил: — Да пусть он не забудет захватить с собой лопату!

Что мне оставалось делать? Рыть для гитлеровцев окопы? И так уже всю страну перерыли. Окопы рыли чуть ли не у Кешерюкута, объясняя, что это будет главная линия обороны, заняв которую немцы отбросят русские войска назад. Теперь же окопы отрывали прямо за нашим хутором, затем еще дальше, а потом прямо на линии садов. Выходило, что у гитлеровцев не было недостатка в линиях обороны. Однако ни на одной из них им никак не удавалось закрепиться: их все время выбивали оттуда.

Мать достала лежавшую на шкафу бумагу, чтобы завернуть в нее кусок хлеба и сало.

— Береги себя, — шепнула она мне. — И возвращайся поскорее домой!

Я со злостью надел пальто:

— «Возвращайся поскорее»! А что потом?..

Когда я вышел из дому, то почувствовал, что мне стыдно. Уж к кому-кому, а к матери следовало бы относиться по-другому…

Я знал, что сейчас она стоит у окошка за занавеской. В серых глазах ее застыла печаль, глаза большие-большие, она будет провожать меня взглядом до тех пор, пока я не скроюсь из виду.

Меня подмывало вернуться обратно, подбежать к ней и сказать что-нибудь ласковое.

Эх, в этом мире все идет не так, как надо!

Таких, как я, собралось человек тридцать. Место сбора — в самом конце улицы. Все молча курили.

Годор приказал нам построиться в колонну по три.

— Шевелитесь! Поживее! — поторапливал он нас.

А мы и без его окриков шевелились, переходили из ряда в ряд, лишь бы только поскорее шло время. В конце концов мы пошли по главной улице.

Дорога была плохая, погода скверная. Повсюду лужи, ямы, колдобины.

Когда мы поравнялись с домом бакалейщика Шипоша, пришлось посторониться, сойти на грязную обочину, освободив дорогу гитлеровцам: навстречу нам везли тяжелые орудия. Замыкал эту колонну венгерский трактор, который тащил гаубицу.

На тракторе за рулем сидел молодой черноволосый парень, похожий на цыгана, с головы до ног заляпанный грязью. Глаза у него слипались от усталости, в уголке рта висела сигарета. Он как-то хитро посмотрел на нас, пожал плечами и чуть заметно помахал рукой.

— В тылы везут… — тихо прошептал мне на ухо Геза Фекете. — Знаешь зачем? Чтобы они здесь не застряли… И конечно, навсегда!..

Он угостил меня сигаретой и, наклонившись ко мне, продолжал:

— Время, дружище… У меня беда… Я уже три раза переправлял дату в отпускном свидетельстве, а четвертый раз и исправить-то невозможно: бумага не выдержит — дырка будет… Завтра вечером мне нужно возвращаться в часть. Если я туда вернусь, меня там сразу же возьмут за горло. Спросят, почему я вовремя не вернулся, не доложил… Ведь в штабе-то батальона мне отпуск никто не продлевал…

Лицо у Фекете розовощекое, глаза голубые. В селе его любили больше всех. У него веселый характер, он умел говорить, а откровенности и доброты ему тоже не занимать. Он принадлежал к числу людей, про которых говорят «душа человек».