Унтер-офицер и другие

Однажды зимой во время бурана он на спине донес до дома одного хуторского парнишку. Кажется, это был Имре Татаи, который вдруг заболел, находясь в школе на занятиях. Фекете немедленно вызвал ему врача, заказал лекарство, а затем взвалил парня себе на плечи и понес к нему домой, на хутор, до которого от школы было не менее пяти километров. Об этом случае в селе долго после этого говорили.

В последний раз о Фекете вспоминали в связи с годовщиной революции 1848 года, 15 марта, на праздновании которой он, выступив с яркой и смелой речью, воздал должное революции тысяча восемьсот сорок восьмого года, с восхищением отозвавшись о тех, кто добровольно встал под знамена Лайоша Кошута, чтобы сражаться против врагов венгерского народа. Однако говорил он не в прошедшем времени, а в настоящем, так что все присутствующие должны были понять, что все его красноречие направлено не против старых врагов, а против нынешних — эсэсовцев…

Слушая его страстное выступление, судья не выдержал и громко спросил:

— Господин учитель, скажите, а откуда сейчас грозит опасность венгерской независимости?

Фекете сделал вид, что не расслышал вопроса, а может, он и на самом деле его не слышал, потому что, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь. А когда закончил, то сорвал с головы шляпу и выразительно продекламировал «Национальную песню» Петефи.

Спустя четверо суток нацисты, отступавшие через наше село, двинулись дальше на запад, по направлению к Будапешту. Они не забрали Фекете, чему мы были очень удивлены…

Годор тем временем подгонял нас. Кто-то обозвал его идиотом, но так тихо, что тот не услышал.

— Черт возьми, — процедил сквозь зубы Фекете. — Два каких-то негодяя гонят тридцать человек бог знает куда…

Что можно было сказать ему на это?

Я смотрел на центральную улицу нашего села и не узнавал ее. Окна в домах выбиты, стены изуродованы осколками, крыши продырявлены, заборы повалены. Лавки вот уже несколько дней не открывались, поезда не ходили, почта бездействовала, в пекарне не пекли хлеб, потому что не было ни муки, ни топлива.

Тетушка Пинтерне, у которой дома целая орава голодных ребятишек, напрасно стучала в окна дома пекаря, закрытые жалюзи, выклянчивая хоть немного хлеба.

Хлеба нет. Бедная тетушка Пинтерне! Муж у нее в солдатах, до армии он работал простым поденщиком, значит, сейчас ей ждать помощи неоткуда. Вся их семья влачила жалкое существование на более чем скудное военное пособие, еще удивительно, как они живы, ведь на такие гроши и одному-то с трудом прожить можно.

Тетушка Пинтерне охотно пошла бы работать, если бы было куда, да и как оставишь такую ораву малышей? Мал мала меньше… Вот как бывает, когда бедный человек по-настоящему полюбит женщину: детей нарожают, а разве можно их всех прокормить?

Мимо прошел Реше в теплой шубе и сделал знак тетушке Пинтерне, чтобы она попусту не поднимала никакого шума.

А бедняжка стояла молча, словно оцепенев, глядя прямо перед собой отсутствующим взглядом. Лицо ее стало белым, как стена, и тут же из ее груди вырвался стон. Она закричала, заплакала. Слушать ее и то было больно.

Реше скривил губы и сказал ей:

— Сходите лучше к Михаю Рушке, попросите у него немного муки.

У него попросишь! Этот богач был жаден, как никто, хотя все его амбары, сараи и погреба забиты продуктами. Вот и сейчас два его работника перебирали картошку, а сам он сидел в маленькой кладовке и продавал муку по десять пенге.

Увидев учителя, Реше в знак приветствия прикоснулся рукой к шляпе, но Фекете, глаза которого горели ненавистью, не ответил на его приветствие.

Новую линию обороны мы рыли по склону горы, на которой росли виноградники. Время от времени мы с Фекете переглядывались: от виноградников до нашего села рукой подать.

К нам подошел Яни Бубик. Воткнув лопату в жирную землю, он скрутил цигарку и молча стоял, глядя на окутанную легким туманом равнину, которая простиралась до самых холмов.

Бубик — проворный костлявый крестьянский парень с беспокойно бегающими глазами на худом лице. Он самый младший в многодетной семье. У его отца был небольшой участок земли в четыре хольда, но уж слишком много нахлебников на эти четыре хольда: пятеро братьев и сестер.

У Яни красивое лицо, но его уродует длинный красный рубец у левого виска: след от ранения, полученного в излучине Дона. Парень он горячий, легко вспыхивает и тогда может ляпнуть что угодно. На днях он не побоялся вступить в пререкания с командиром: сразу видно, фронтовик.

Яни долго курил, а потом выругался и замолчал.

Молчал и я, так как ругательство всегда останется ругательством: его как хочешь, так и понимай.

— А ведь село-то вон оно, как на ладони, — забормотал Бубик. — Запустят они в него русских, а потом вот с этих холмов и обстреляют… — Он явно был взбешен. — Мало того, что эти немцы вытоптали нам все абрикосы, что мы в прошлом году насадили…

Эти слова услышал мельник Келлер. У него ангельская физиономия. Сам он низенького росточка, одет в кожаное пальто. Мельнику здесь вовсе и не место, его сюда никто не тащил, но он сам добровольно изъявил желание рыть окопы.