Unknown

Губы Дженни дрогнули... раз, затем второй, ее лицо расплылось, и она начала издавать короткие истеричные возгласы, которые превратились в очевидный смех. Глотнув воздуха, она снова взвизгнула и захохотала так сильно, что, шатаясь, попятилась назад в дом и вынуждена была сесть на скамейку в холле, где, обхватив руками живот, склонилась пополам и хохотала, пока не затихла, и ее дыхание перешло в слабые хриплые вздохи.

– Йен, – проговорила она, наконец, качая головой. – О, Боже, Йен. Мой мальчик.

Йен выглядел совершенно ошеломленным. Он посмотрел на Джейми, который пожал плечами, сам едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться, а затем повернулся к матери.

Тяжело дыша, Дженни глотнула воздуха, затем встала, подошла к сыну и обняла его, прижавшись мокрым от слез лицом к его груди. И руки Йена медленно и осторожно обхватили ее, будто величайшую и очень хрупкую драгоценность.

– Йен, – снова сказала Дженни, и я увидела, как ее маленькие крепкие плечики вдруг опустились. – О, Йен. Слава Богу, ты приехал вовремя.

ДЖЕННИ ОКАЗАЛАСЬ МЕНЬШЕ и тоньше, чем я помнила, в ее все еще темных и живых волосах чуть прибавилось седины. Но вот синие кошачьи глаза остались точно такими же – как и свойственная им с братом прирожденная авторитарность.

– Оставьте лошадей, – скомандовала она, вытирая глаза краешком передника. – Я отправлю кого-нибудь из мальчишек о них позаботиться. Вы замерзли и проголодались... Снимайте одежду и проходите в гостиную.

Дженни бросила на меня полный любопытства (и еще чего-то, что я не могла истолковать) взгляд, но избегала смотреть мне прямо в глаза и не сказала ничего, кроме «Проходи», когда направилась в гостиную.

Пропитанный запахами торфяного дыма и готовящейся пищи, дом пах странно, хотя и очень знакомо: только что испекли хлеб, и из кухни долетал дрожжевой аромат. В коридоре было почти так же холодно, как и на улице; двери всех комнат стояли запертыми, чтобы не выпускать нагретого от каминов воздуха, и когда Дженни, повернувшись к Йену, открыла дверь в гостиную, чтобы впустить его первым, нас окатила теплая волна.

– Йен, – проговорила она тоном, который я никогда у нее не слышала. – Йен, они приехали. Твой сын вернулся домой.

Йен Старший сидел в огромном кресле возле огня, поверх его ног лежал теплый плед. С трудом поднявшись и немного пошатнувшись на деревянном протезе, который заменял потерянную в бою ногу, он сделал несколько шагов к нам навстречу.

– Йен, – произнес Джейми, тихим от потрясения голосом. – Господи, Йен.

– О, да, – ответил Йен с иронией. – Не переживай, это все еще я.

Доктора для этого заболевания применяют термин «фтизис», что в переводе с греческого означает «истощение». Обычные люди по вполне очевидным причинам прозвали это «чахоткой». Ведь недуг буквально заживо пожирает своих жертв, и те чахнут на глазах. А еще это именуют изнуряющей болезнью или сухоткой, и она действительно иссушила Йена: как каннибал, съела его плоть, и, словно транжира, источила жизненные силы.

Я много раз встречалась с подобным в Англии в тридцатых и сороковых годах, и гораздо больше здесь, в прошлом. Но я никогда не видела, чтобы туберкулез выедал живую плоть с костей кого-то, кого я любила, и сердце, обливаясь кровью, просто вытекло из моей груди.

Йен и всегда-то – даже во времена изобилия – был худым и жилистым, сильным и жестким; его кости и раньше проступали под кожей, так же, как и у Младшего Йена. Теперь же…

– Я, может, и кашляю, но я не сломаюсь, – уверил он и, шагнув вперед, обхватил Джейми за шею. Тот очень осторожно обнял его и, когда понял, что Йен действительно не сломался, сжал Йена посильнее, закрыв глаза, чтобы не расплакаться. Он крепко держал своего друга, как будто пытаясь вопреки всему не дать Йену упасть в бездну, слишком явно разверзшуюся у его ног.

«Кости мои могу сосчитать» (Пс. 21 – прим. пер.). На ум невольно пришла эта библейская цитата, потому что я действительно могла их сосчитать: ткань рубашки лежала прямо на ребрах, которые настолько торчали, что я видела сочленения там, где каждое из них присоединялось к выступающим на спине Йена позвонкам.

– Как долго? – выпалила я, повернувшись к Дженни, которая глядела на мужчин полными непролитых слез глазами. – Как давно у него это?

Она моргнула и сглотнула.

– Многие годы, – довольно ровно произнесла Дженни. – Йен начал кашлять, когда вернулся из тюрьмы в Эдинбурге, из Толбута, да так больше и не перестал. Но в прошлом году кашель стал хуже.

Я кивнула. Значит, хронический случай: это было уже что-то. Острая форма - «быстротечная чахотка», как это называли, - убила бы его за несколько месяцев.

Дженни задала мне тот же вопрос, но с другим смыслом.

– Как долго? – спросила она так тихо, что я едва ее услышала.

– Не знаю, – ответила я столь же негромко. – Но... недолго.

Дженни кивнула: она давно уже это знала.

– Тогда хорошо, что вы приехали вовремя, – ровным голосом сказала она.

Глаза Младшего Йена были прикованы к отцу с того момента, как мы вошли в комнату. На его лице явно читалось потрясение, но он держал себя в руках.