Убить Ланселота

— Будет исполнено, господин вольнодумец.

— Постойте, — схватил его за рукав Хоакин. — Вы расскажете о вашем герцоге? Мы приезжие, нам интересно.

Трактирщик сделал умоляющее лицо. Ему очень не хотелось, чтобы его застали в обществе Хоакина.

— Если разрешите, — обратился к стрелку вновь прибывший, — я вам помогу.

— Вы хорошо знаете герцога?

— Как самого себя. Вы позволите? — Круглолицый подсел к путешественникам. Перед ним тут же появилась запотевшая кружка пива.

— Да, пожалуйста, — запоздало пискнула Лиза. — Садитесь.

— Бог мой! — Круглолицый отхлебнул из кружки. — Вам сильно повезло. Розенмуллен… Кто о нем расскажет лучше меня? Все будут врать, ловчить, изворачиваться.

— Почему, сударь?

— Почему? — Толстячок обвел помещение презрительным взглядом. — Да потому что они жалкие трусы. Приспособленцы. Хамы. Верите ли, сударыня, — обратился он к Лизе, — каждый считает себя вольнодумцем и бунтарем. А на деле… — Круглолицый сплюнул. — Эй! — громко воскликнул он. — Политика герцога безнравственна. Розенмуллен — продажный интриган. Ну?

Неулыбчивый господин за соседним столом потер ладонью ухо. Заморгал растерянно:

— Ничего не слышу. Оглох, ей-богу, оглох.

Круглолицый презрительно усмехнулся. Вскочил, расплескивая пиво, вытянул палец:

— А? Гляньте на него. Циник. Прохвост. И все такие. Все! Без исключения. Спросите трактирщика: кто не пьет в счет праздника? Не найдете таких. Все бунтуют. И у всех подхалимские рожи.

— Как вас зовут, сударь? — поинтересовался Хоакин.

— Эрик. Эрик Румпельштильцхен. Я управитель Базилисковой Камении, герцогского дворца. А ваши имена, милейшие?

Путешественники представились. Эрик доверительно наклонился к стрелку:

— Чтоб вы знали: на праздник сам же герцог денег и дал. В поддержку свободомыслия. Но эти — что они в свободе понимают-то?

Он шумно отхлебнул из кружки. Перед носом его невесть откуда взялось блюдо с мясными рулетами. Эрик схватил кусок двумя пальцами, обнюхал.

— Вы-то сами откуда будете? — спросил он, жуя.

— Путешественники мы. Странствуем для собственного развлечения.

— Странствуете? — Эрик вновь отхлебнул и вытер губы рукавом. — Не цыгане? Герцог любит, — он пощелкал пальцами, — комедиантов. Истинный покровитель искусств, новый Петроний Арбитр. Если пляшете, поете — могу похлопотать. Не пожалеете.

Он обвел зал повелительным взглядом:

— Всех касается. Слышали? Молчим?

Бюргеры притихли. Никто не рисковал поднять глаза от тарелки, чтобы не встретиться взглядом с Румпельштильцхеном.

— Вот, — горько усмехнулся он, — все их хваленое вольнодумство. — Он доверительно придвинулся к Хоакину: — А я не боюсь показаться рутинером. Среди моих предков был бургомистр. Помните легенду? Ланселот, перводракон… И бургомистр, само собой разумеется. Так вот, он — тот самый. И я этим родством горжусь. За то меня герцог и ценит.

— Правда? — Стрелок вытащил из-за пазухи письмо. — Очень кстати. Узнаете печать? А подпись?

— Шарлатан. — Управитель потянулся к письму. — Пишет герцогу Розенмуллену. Вы позволите прочесть?

— Я обещал его магичеству передать из рук в руки.

— А, ну хорошо. — Эрик убрал руки. — Посмотрим, как вы попадете к герцогу без моей помощи.

Он покачался на стуле, заложив руки за голову:

— Хозяин! Еще кружечку. Свобода, как говорится, равенство набраться.

Число пустых кружек на столе росло. Выражение Эрнкова лица становилось все более скучающим.

— Хоть бы подрались, — пробормотал он. — Шваль людишки… — Он огляделся, намечая жертву: — Вот ты. — ткнул пальцем. — Да, ты, с бантом. Тебе говорю!

Господинчик с крысиным лицом заозирался:

— Я?

— Ты, ты. Думаешь, бант нацепил, так и все? Бунтарь? Я вашу породу сучью знаю. Давно раскусил. Поди сюда.

Человек с бантом растерянно хихикнул и засеменил к управителю.

— Ты кто? Поэт? Поэт, не отпирайся, наслышан. Читай стихи. Революционные. Ну?

Бедняга побледнел.

— Я… я не умею, господин Румпельштильцхен!… Я — поэт, да. Но какой поэт? Лирический. Спросите — каждый подтвердит.

Он обвел посетителей умоляющим взглядом. Молчание было ему ответом. Казалось, даже столы попытались отодвинуться от него.

— Значит, не поэт?

— Нет.

— Не поэт…

— Но я могу попробовать.

— Уж попробуй. — Румпельштильцхен развязно похлопал его по животу. — Уважь ценителя. Попытка не пытка.

Декламатор подобрался. Откашлялся, одернул сюртучок. В голосе его проскользнули неуверенные нотки:

— В синем небе, —

начал он.

Пташка реет?

Эрик приопустил ресницы. Кивнул благосклонно,

В пташке — недовольство зреет, —

продолжал поэт.

Пташка, пой. Курлыкай! Тенькай!
Но… вполклюва. Помаленьку.

Понемногу он раздухарился:

Дать бы этой пташке крыльев
Да простору изобилье.
Ух, она б склевала мошку!
Но… вполклюва. Понемножку.
Что ж ты реешь, пташка, гордо?
Далека ты от народа.
Славь же бурю песней звонкой!
Но… вполклюва. Потихоньку.