У бирешей

«Гистрионы пытаются внушить нам, — продолжал он ораторствовать, — будто искупление может быть достигнуто благодаря одному-единственному человеку, — но ведь это противоречит Книгам! Ни единое место во всей нашей письменной традиции не оставляет сомнения в том, что великий порядок возможно восстановить лишь соединенными усилиями всех зубов всех собак, то есть благодаря всеобщим, солидарным усилиям. И хотя все о том знают, всегда получается так, что даже лучшие из нас жертвуют счастьем коллектива ради того, чтобы вести существование анохи. Желание разгадки и искупления настолько прочно засело в каждом из нас, что мы испытываем одно лишь желание: увидеть чужака, который выносит собаку за околицу, — вместо того чтобы, не давая сбить себя с толку историей Иглемеча, совместно с нашими братьями и сестрами продолжать трудиться над общей историей нашего народа. Разве хоть кто-то из нас обладает достаточной внутренней закалкой, позволяющей успешно противостоять чужаку и его обещаниям? Чужой! Когда он явится? Как он будет выглядеть? Что он будет делать? “Старые, старые истории, — говорится в одном месте в Книгах об этих надеждах, — ими переполнены все книги, о них в любой школе пишут учителя мелом на доске, и о тех же историях мечтает всякая мать, когда ребенок сосет ее грудь. Все о них же шепчутся во время любовных объятий; все о них же распевают солдаты на марше; все о них же торговцы рассказывают покупателям, покупатели — торговцам”. Чужой! От подобных обетований биреши превратились в слепцов!» — крестный опять подвинул стул к моей постели и сел.

«Чужой, — повторил он снова. — Вера в него ослепляет, а слепота заразительна. Припоминаете песню, которую пела ваша госпожа тетушка?»

Я кивнул. Больше я вообще ничего не желал слышать, но он, по-видимому, наконец-то добрался до того, что намеревался сказать.

«Бирешек — это слепцы, — сказал он. — Вечные надежды сделали их слепцами. Глухой — это я. Я глух к любым обетованиям. Но от кого же ожидают слепцы, чтобы он стал их поводырем, Лина?»

Тетушка не отвечала. Она закрыла лицо руками и опять заплакала. Теперь я уже понимал, к чему он клонил.

«От хромца», — произнес Люмьер с видом триумфатора. По-видимому, считая, что эту игру необходимо доиграть до конца, он спросил: «Так кто же — хромец? О ком говорится в песне? Как вы думаете?»

Я промолчал.

«Вы! — торжествующе изрек Люмьер. — Вы — чужой, хромец. “Быстроноги его речи, — гласят о нем Книги, — так дайте же им течь. Он легковесен. Поднимите его! Если он упадет, он разобьется”». Крестный смотрел на меня с выжидающим видом.

«Ты здесь один», — сказал он.

«Хочу домой!» — крикнул я.

Он не шевельнулся. «Ты один, — повторил Люмьер. — И можешь мне поверить», — прибавил он после небольшой паузы, — те времена, когда ты из-за всякой мелочи мог убежать домой, под крылышко к дяде, — к примеру, только оттого, что тебе прищемило большой палец, — те времена сгинули навсегда!» — его слова звучали нарочито громко.

«Хочу домой!» — опять повторил я. Но с чего бы это вдруг крестному пришло в голову упомянуть прищемленный большой палец?

У меня опять возникло чувство, будто однажды я это уже слышал, будто он своими словами распахнул внутри меня оконце, через которое в мою комнату вливается холодный ночной воздух. И тут я вдруг вспомнил.

Однажды вечером, когда я приезжал сюда в первый раз, мы с Ослипом и еще несколькими детьми помладше играли у ручья, за столярной мастерской, принадлежавшей отцу моей тогдашней подружки. Ослип вдруг подозвал меня к себе. Он стоял у мусорного бачка, нагнув голову, и смотрел внутрь, как будто там находилось что-то интересное. Правой рукой он удерживал крышку, а левой рылся в мусоре. «А ну-ка, сядь сверху!» — сказал он мне, не переставая заниматься содержимым бачка. Гордый тем, что он выбрал именно меня (Ослип у нас считался признанным вожаком, а я здесь был за новенького), я спросил, в чем там дело. «Не знаю, странное что-то!» — отвечал Ослип и снова велел мне усесться на бачок. Так я и сделал, но ничего особенного не произошло. «Обожди! Ты вот как сделай!» — сказал Ослип и повернулся к бачку спиной. Он положил обе ладони на крышку — и, подпрыгнув, уселся на бачок. Крышка, издав подобие вздоха, прогнулась под ним, но больше ничего не произошло.

«Слышал?» — спросил Ослип. Я отвечал, что нет.

«Не может быть! Попробуй еще раз, только слушай внимательно!»

Я попробовал снова. Как обычно, неуклюжий, я не сообразил вовремя убрать большие пальцы из-под крышки — и плюхнулся сверху всей своей тяжестью. Под кожей тут же образовались кровоподтеки. От боли я громко вскрикнул.