У бирешей

Из приведенных слов следует, — продолжал разъяснять крестный, — что жители Ильмюца внезапно узрели самую суть вещей. Согласно Книгам, подобное событие может совершиться только в том случае, если община вот-вот распадется, — именно так оно и произошло. Как сообщается в том рассказе, обитатели деревни покинули ее по совету анохи. Кроме того, в одном раннем тексте, который в прошлом веке был утрачен, подробно говорилось о событии, предшествовавшем уходу бирешей из Ильмюца: в небе, на юге, возник ранее никогда не виданный и не описанный мираж — на мгновение явилось око Ахуры во всем своем ужасающем великолепии, в образе зеркала, в коем переливались одновременно все четыре цвета стихий. А небосвод в том месте разверзся, издав никому не слышный, но всех и вся повергший на землю грохот, и тут же опять сомкнулся. Все, кто были тому свидетелями, слышали, как небо смыкалось снова. То был звук, который лучше всего, пожалуй, можно было бы описать, сравнив его с быстрым защелкиванием застежки-молнии. “Это Бог застегнул свои штаны”, — иногда говорим мы в шутку, — воскликнул крестный. — Уверяли, что с неба низвергался огненный ливень — достигнув земли, он тут же превращался в песок, и его уносили ветры. Уверяли, что на небе еще долго можно было различить зараставшую дыру — шрам в виде моньорокерека, то есть “круглого орехового куста”.

Как бы ни относиться к этому рассказу, чьи несообразности порою способны повергнуть нас в недоумение, затруднительно было бы отрицать следующее, — продолжал Люмьер: — с тех самых пор прибытие в деревню чужака непосредственно связывается с идеей об искуплении и спасении бирешей. Особенно в первую пору после того, как возник данный текст, сие обстоятельство дало повод к самым невероятным, прискорбным измышлениям. Искупление вообще стали считать возможным! — воскликнул крестный. — Вспомните рукопись из Цельдёмёлька!

Не удивительно, что события в Ильмюце оказали влияние и на ту рукопись, на ее стиль и само заключенное в ней послание. Представляется вполне правдоподобным, что в ту пору во многих местах восточнее и южнее озера отмечались подобные происшествия, — однако все эти письменные источники были забыты вскоре после их создания, зато значительно позже отразились в легенде, зафиксированной рукописью из Цельдёмёлька. Впрочем, исчезновение промежуточных звеньев мало кого удивляло — ведь у бирешей только неопровержимые свидетельства рассматривались как достойные бережного сохранения.

Слухи о событиях в Ильмюце не остались без последствий, — сказал Люмьер. — С тех пор и возгорелся злополучный спор между лжетолкователями — минимами и мальхимами. Мы, прежде считавшиеся счастливым народом (“отжимающие масло в субботу” — так нас некогда называли), уничтожили любую возможность искупления в ходе долгой и тягостной череды войн во имя искупления. Спасение и избавление! — воскликнул крестный. — Ведь это нечто такое, что люди начинают усиленно призывать именно тогда, когда безвозвратно его лишаются. Как говорится, у счастливых народов не бывает истории, и мы, монотоны, поставили своей задачей возродить это состояние», — крестный теперь говорил, словно находясь перед собранием избирателей.

«Мы верим в уникальность каждого отдельного биреша, а также в неповторимость сочетания его качеств. Именно потому мы и понимаем, что не следует ожидать от него чего-то чрезвычайного. Его вклад в историю заключается в том, чтобы воспрепятствовать повторению чего-либо. По той же причине для нас невообразимо примирение с гистрионами — особенно с их вожаком, Цердахелем!» — остановившись, Люмьер указал на меня пальцем.

Во время своей речи он все сильнее напоминал мне Ингу, которому откровенно подражал. От него же он заимствовал свои жесты. Однако казалось, что он, подобно малоодаренному, хотя прилежному ученику, снизу вверх взирающему на боготворимого учителя, просто заучил наизусть все то, что разжевал для него Инга, толком не уразумев содержания его речей.