Тысяча лун

Джон Коул очень хотел поехать в Парис и перекинуться словечком с Джасом Джонски – а может даже, сказал он, забыться на минуту, послать все к черту и хорошенько высечь этого сопляка ивовым прутом. Я ничего ему не отвечала на это – ни за, ни против. Джас Джонски настолько сбил меня с толку своими поступками, что у меня не было для него слов ни на английском, ни на языке лакота. Он был закрытой книгой, скованной железом. Иногда у меня из глубины души поднималась непрошеной какая-нибудь добрая мысль о нем. То были последние искры моего прошлого чувства к нему, но они меня тревожили. Иногда мы в мыслях так глупо ведем себя, что даже последний глупец изумится.

Может быть, меня врачевали еще и мысли о «спенсере». Я пыталась припомнить свой путь через леса и поля – когда я в последний раз видела «спенсер»? Может, он выпал, когда испуганный мул встал на дыбы? Тогда, значит, ружье отлетело в сторону и, вернувшись на то место, я его найду? И я строила планы – как бы съездить туда, не навлекая на себя рычания и беспокойства Джона Коула и не доведя бедного Томаса до «Олд Блокли».

Я совершенно не хотела носить платье. Я изо всех сил держалась мальчишеской одежды, и Томас, добрая душа, уделил мне свои вторые лучшие армейские брюки – вдоль штанин шли очень приятные желтые полосы, потому что это были настоящие кавалерийские брюки, за которые кавалеристов перед войной прозвали «желтоногими». Эти брюки Томасу выдали, когда он впервые завербовался в армию, много лет назад, когда, как он рассказал мне, его и Джона Коула отправили в Калифорнию что-то делать с индейцами племени юрок. Что именно, он не говорил – оно казалось зияющим провалом у него во рту и пылающим ужасом в глазах. История белого человека нехороша; в ней только черные страницы, и сами белые об этом жалеют.

С мыслями о потерянном ружье Теннисона соседствовали мысли о девчонке Пег и ее желтом платье. Розали сдержала слово: она двадцать раз выстирала платье, чтобы убрать кровавое пятно, потом взбила огромную пену в тазу и поколотила платье деревянным вальком, а потом тысячу раз проволокла по нашему ручейку. Когда результат ее удовлетворил, она растолкла сушеные поганки, которыми пользовалась как красителем, и вернула материи желтый цвет. Высушила на новорожденном летнем солнце, и платье стало как новенькое – хоть принцессе впору.

Но я не собиралась его носить, и вообще, оно принадлежало Пег. Я понимала, что она не придет ко мне в гости – из вежливости или по любой иной причине, – а посему в глубине души знала, что мне самой придется к ней поехать. Когда эта мысль посетила меня впервые, я сочла ее совершенно безумной и губительной, но многие безумные и губительные мысли начинают казаться безобидней, если их обдумываешь снова и снова.

Розали огорчало, что я не ношу платье, – она столько труда вложила, чтобы привести его в приличный вид, и к тому же считала, что кавалерийские штаны не годятся для девушек. Но, к ее чести, она отказалась от этого убеждения и велела Лайджу купить пять с половиной ярдов плотной хлопчатой ткани, чтобы сшить мне летние брюки. Вскоре она сняла с меня мерки и привела свой план в исполнение. После войны в Парис присылали ношеную одежду из Бостона и раздавали бесплатно; она предназначалась для вольноотпущенных рабов, но Розали и в голову не пришло бы надеть вещи, которые бог знает кто носил раньше. Кстати, индейцы тоже так считают. Старая одежда годится только в костер. Но это совершенно не важно, поскольку Розали отлично шила; когда моль побила два платья Томаса Макналти, Розали хватило буквально одного дня, чтобы привести их в порядок, хотя одно из них было театральное, из Гранд-Рапидс, с настоящим массачусетским кружевом. То был единственный раз, когда Томас Макналти у меня на глазах обнял Розали, но я сомневаюсь, что он нашел слова для выражения своей благодарности.

Помимо всего, в воздухе висело ощущение как после катастрофы – когда неотступно ждешь, что беда повторится. Но ничего не происходило, никакие всадники не налетали на ферму, и мы по глупости своей были даже несколько разочарованы, когда, разумеется, должны были бы испытывать радость и облегчение.

Потом – раз уж мы, как видно, вступили в пору неожиданных чудес – сам Джас Джонски приехал к нам, чтобы «объясниться». То, что за этим последовало, я расскажу вам с твердостью, какой не чувствовала тогда и, возможно, не чувствую до сих пор.

Я уверена, что у Джаса Джонски, как и у нас, было острое ощущение нависшей опасности – но по другим причинам.

Что я думала про Джаса Джонски? Теперь я думала, что это он ранил меня так, как только мужчина может ранить женщину, – вторгнуться в нее, как вор и убийца, и смертельно оскорбить ее сердце. Я взяла Пег в судьи по этому делу. Я изложила ей обстоятельства, и она вынесла вердикт. Почему я вручила девушке, такой же потерянной, как я сама, столь великую власть? Я не знала. Но я составила впечатление о Фрэнке Паркмане и как-то не видела его в роли своего обидчика.