Тысяча лун

– Я просто не успел дать вам знать, и вообще, Мемухан Тарп с этим справился. – Джас Джонски продолжал ораторствовать в свою защиту, несмотря на мои мысли, если можно так выразиться. – Я его вызвал, и он содрал с меня два доллара за то, что я предоставил ему возможность вылечить Винону. И я был оченно рад, что мог ей помочь. Я просто хочу сказать, что не захватываю девушек в плен и вообще ничего ей не делал, кроме того, что хотел на ней жениться.

Я помню, что Джон Коул произнес только «хмм», возможно выражая неодобрение или недоверие, а возможно, и нет.

– Ты что, после всего еще думаешь на ней жениться? – сказала Розали у нас за спиной – возможно, сама себе. – Да ты дурак безмозглый.

Джас Джонски так завелся от всех своих речей и, видимо, так боялся Джона Коула и всех нас, что – я должна признаться – разревелся. Просто зарыдал, как ребенок. Я думаю, он сам был тому не рад. Но слезы приходят непрошеными. Я это отлично знала.

– Твое дело не к этим людям, а только ко мне, – сказала я.

Я попросила своих отойти назад, на веранду, и дать мне поговорить с мальчишкой наедине. Они не возражали, поскольку собирались стоять тут же, вооруженные не хуже императоров. Но я вдруг поняла, что это мне на руку – когда во время разговора за мной стоит вооруженная сила. В то же время я молилась, обращаясь назад во времени, – молилась своей матери, чтобы она даровала сил мне самой. Я знала, что мне нанесли великую рану; правду сказать, я чувствовала, что где-то в самой середке у меня зародилась гниль, так мне это представлялось, и меня это чрезвычайно пугало. Попробуйте чинить дамбу, когда через нее несется поток. Тем более голыми руками.

– Винона, – сказал он. – Я не какой-нибудь деревенский олух и не дурак. Я знаю, ты на меня сердита. Я не настолько глуп. Когда Уинкл Кинг тебя принес, я думал, умру от одного вида. Мою девушку ранило пулей.

– Только я не твоя девушка.

– Я уже приходил сюда и говорил, я не ведаю, как тебя тогда обидели, и это до сих пор правда, как Бог свят. Я ночью лежу и не сплю, все думаю, как бы это поправить. Я говорил с матерью, и оказалось, что она ненавидит индейцев пуще всех, кого я знаю. Она говорит, ах, Джеймс, как хорошо, что ты все-таки не женишься на краснокожей, я знаю в Ноксвилле такую-то и такую-то хорошую девушку, я приглашу ее с тобой познакомиться, а я говорю, мама, я не желаю жениться ни на какой ноксвилльской девушке, а только на Виноне Коул. А она как закричит: ты ни за что не женишься на краснокожей!

– Не женишься, тут она права.

– Что случилось тогда, когда ты вернулась вся избитая? Винона, что тогда с тобой приключилось?

Тут я перестала быстро парировать его вопросы. И начала думать. Я пыталась припомнить. Как будто пытаешься пронзить лучом фонаря густой туман. Попросту не выйдет.

– Я только могу сказать, что мне это припоминается как в тумане, – сказал Джас Джонски. Вот и он про туман. – Да, я сказал Лайджу Магану, Лайдж, говорю, я не знаю, что случилось, я так же понятия не имею, как и вы, – но правда ли это? Я все пытался, пытался вспомнить. Теперь я знаю, что плохо… плохо сделал, когда поил тебя виски, теперь-то я вижу, что в нем погибель, и плохо сделал, когда сам его пил, притом что я его даже не люблю и никогда его не пью, но в тот день мы его пили – ты помнишь, как мы были на сеновале у Фрэнка? Я вроде как помню. Мне не нравится, что я не могу вспомнить. Я помню, какая ты была милая и нежная и как мы целовались…

– Нет, не помню. И вообще я не верю, что была на каком-то там сеновале у Фрэнка Паркмана.

– Была. И я был. Это-то я помню.

Он повысил голос, и все, кто следил за нами с крыльца, явно напряглись. Джас Джонски заметил это и постарался говорить тише:

– Я клянусь Богом, что ты там была, ты была, и я был, и мы смеялись и целовались, а потом, клянусь тем же Господом милостивым, я уже не помню, вообще не помню, что было дальше!

– Я могу тебе сказать. И Розали Бугеро подтвердила бы, если бы не стеснялась. Когда я вернулась домой вся в синяках, с порезанным лицом и сердцем, едва бьющимся от страха, и без памяти, у меня была кровь там, ну ты понимаешь, меня всю изорвали там, внизу, и это кто-то сделал, и я скажу, что это был ты, ведь кто еще в целом мире мог бы это сделать, кроме того, кому я позволила себя целовать. Если б кто другой попытался, не мой милый, я бы достала нож и пырнула его в брюхо.

Теперь я повысила голос. Заметила это и постаралась не кричать.

– Ты говоришь, тебе кто-то сделал плохо… там?

– Говорю. В том вся суть этого дела. Блэкстоун, глава шестнадцатая. Это преступление, Джас Джонски, только вот ко мне закон не относится. Я не гражданка. Твоя мать права, ни на какой краснокожей ты не женишься, потому что мы даже не люди. Мы не человеческие люди. Мы животные, которых можно бить, гонять и мучить как угодно.

Я это сказала, не повышая голоса. Незачем было. Я никогда не видела, чтобы парень так бледнел. Он и вообще-то был белый, а тут стал побелевшим белым.

– Ты говоришь… что кто-то…

– Да, Джас Джонски! Да, я именно это и говорю! А с чего, ты думаешь, нас завело в эту трясину несчастий?