Тутанхамон

Внимательно, очень внимательно слушал молодой фараон своего чати, мудрого и многоопытного Эйе. Казалось, он внимал ему не дыша, казалось, он готов был прервать речь его покорным: «Довольно! Ты прав, Эйе!». И фараон сказал: «Довольно!» Глаза его потемнели, и в них проглянула вдруг вся глубина Хапи, вся мудрость предшествующих поколений, вся твёрдость базальтовых скал. И мне стало страшно в моём тёмном углу, страшно от этой силы, готовой излиться сокрушительной бурей...

— Довольно, Эйе! Благодарю тебя, мудрый отец бога, благодарю тебя и устами, и сердцем, но фараон Небхепрура сказал: да сбудется реченное им! Великий Амон милостив, и сыну его не пристало уступать ему в милосердии. Слух мой ранила весть об осквернении мумии великого Эхнатона, и пусть свершится справедливое, то, в чём не отказывают последнему неджесу. Повелеваю перенести мумию великого Эхнатона в мою столицу, где будет бессильна ненависть его врагов, и совершить все обряды, достойные бога. В моих руках священный скипетр джед, верховный жрец Амона-Ра, великий чати фараона Небхепрура.

Эйе схватился за голову, лицо его выразило такое отчаяние, что жест мог показаться вполне искренним. Я видел, он был потрясён.

— Твоё величество, это невозможно!

— Эйе, разве в присутствии фараона говорят «невозможно»?

Тутанхамон смотрел прямо на царедворца, и взгляд его незнакомых, потемневших до беззвёздной черноты ночного Хапи глаз наплывал на Эйе, поглощал в себе его фигуру, его чётко очерченную тень на стене зала. Я никогда ещё не видел у фараона такого взгляда, и было заметно, что и Эйе нелегко противостоять его силе. Никогда ещё лик мужественного, решительного и уверенного в себе владыки не проглядывал сквозь эти мягкие, полные очарования красоты и цветущей молодости черты. И я мысленно пал ниц перед этим юношей, чьи тонкие руки так крепко сжимали священный скипетр джед.

— Твоё величество, если немедленно начать работы, слух о них разнесётся далеко за пределы Мен-Нофера. Враги Эхнатона не замедлят нанести удар, и он будет более сокрушительным, чем натиск самой страшной бури. Второй раз не удастся спасти его, ибо твои слуги не смогут сберечь в тайне всё, что будет твориться в тишине, ибо и стены имеют уши, и камни отверзают уста. Но есть одно средство сохранить тайну в неприкосновенности...

— Какое, Эйе?

— Твоё величество, в одной из границ Места Правды есть нечто, что поможет сберечь тайну в неприкосновенности и наведёт врагов на ложный след. Мысль об этом гнетёт моё сердце, но иного пути я не вижу...

— Укажи мне этот путь.

— Нечестивая и преступная Кийа при жизни владела многим, что не подобало ей. Она владела и роскошными гробницами, и погребальной утварью, достойными самого фараона. Первая её гробница была построена в Городе Мёртвых на западном берегу, вторая — в скалах близ Ахетатона.

— Всё это было изготовлено, когда она сама была младшим фараоном?

— Да, твоё величество. Тебе ведомо, что она погребена в другом месте, более скромном, но и то слишком роскошном для неё. Старая же гробница стоит пустой...

— Я понял тебя, Эйе! Эта мысль тяжела и мне, мне трудно поверить, что вся моя власть не в силах защитить мумию великого Эхнатона от осквернения...

— Многие подверглись такой участи, божественный Небхепрура.

— Я это знаю... Хорошо, пусть всё будет сделано тайно, пусть работы ведутся только надёжными людьми, немыми, как великие пирамиды, и да сохранят они тайну в сердце своём. Распорядись моим именем, мой верный Эйе...

— Есть ещё нечто, твоё величество. Ты сказал: «тайно»... Ты сказал: «да сохранят они тайну в сердце своём». Должны ли они сохранить её навеки?

— Что?

Молодой фараон вдруг откинулся на спинку трона, как будто его отбросил назад сильный удар в грудь, в самое сердце. Его взгляд остановился поверх головы Эйе, словно он увидел над ней что-то страшное, таинственное, выросшее из мрака. И я съёжился в своём углу, как от резкого порыва холодного ветра.

— Что ты сказал, Эйе?

Эйе вдруг опустил глаза, лёгкая судорога исказила его черты, и я понял, что это — судорога страха... Эйе был испуган? Оттого ли, что фараон как будто не сразу понял его, оттого ли, что, поняв, ощутил ужас, оттого ли, что Тутанхамон смотрел так странно? Может быть! Незнакомым не только мне, но, невидимому, и ему было само лицо Тутанхамона, его выражение, тот свет, который вдруг начали излучать потемневшие глубокие глаза. И я почувствовал трепет, священный трепет — что, если сам бог говорит его устами? Но какой бог — Атон, поверженный и забытый? Если это был Атон, значит, он явился, чтобы отомстить бывшему другу Эхнатона, низвергнуть его во прах, растоптать, уничтожить. Клянусь Баалом, что Эйе в этот миг ощутил страх, тот страх, который до сих пор был жалкой участью подчинённых ему, его слуг и рабов. И ещё — теперь я понял это ясно — поплатившейся за свою наивность Кийи.