Тутанхамон

— Твоё величество, — сказал он наконец, и голос его звучал нерешительно и глухо, — твоё величество, даже изречённые тобой слова не наложат печати молчания на уста нечестивых. Есть только одно средство заставить болтливого хранить тайну, и оно ведомо тебе, божественный Небхепрура. Если ты повелишь мастерам вновь вкусить хлеба в их жилищах, великий Эхнатон может пострадать вторично, и на этот раз враги его скроют следы преступления так, что ни один из твоих искуснейших звездочётов, даже Раннабу, не отыщет следа её в глубинах царства Нут. Прикажи, и Эхнатон мирно упокоится в своём Доме Вечности.

Тутанхамон закрыл глаза, и я увидел, как судорожно бьётся голубая жилка на его шее над многоцветным царским ожерельем. Это был уже не грозный бог возмездия, это был бог, страдающий от того, что был только человеком, оттого, что он был слишком молод, слишком неопытен, слишком сострадателен. Даже глаза крылатых змей, выглядывающих из-под рук фараона, казалось, погасли и вобрали в себя всю муку его страдающих глаз. Эйе не торопил, он наслаждался видом столь явной нерешительности фараона, это было ему особенно приятно после понесённого им тяжкого поражения. Наконец Тутанхамон заговорил... Голос его звучал тихо и совсем одиноко в этом громадном зале с обилием колонн, с яркой, назойливо многоцветной росписью на стенах, в этом полумраке, раздвигающем стены жилищ и делающем их ещё более громадными, чем они были на самом деле. Фараон говорил так, будто обращался не к своему чати и даже не к самому себе, а к кому-то, кто ещё, кроме меня, незримо присутствовал при этом разговоре.

— Желание моего сердца — увидеть достойное погребение великого фараона. Но со времён владычества Сетха ни один владыка страны Кемет не требовал человеческих жертв. Это стало уделом нечестивых фенеху, кочевых народов, вкушающих человеческое мясо, далёких народов, живущих там, где небесный Хапи постоянно низвергается с небес. Нет, Эйе! Мастера, которые будут уничтожать имя Кийи и писать поверх него имя Эхнатона, получат от фараона награду, такую награду, что им не захочется менять её на пустую болтовню, которая разнесётся, как пыль, по ветру. Теперь довольно, Эйе. Довольно, и оставь меня!

Лицо Тутанхамона было бледным, утомлённым, и глаза его теперь были такими же, как всегда — добрыми и печальными глазами юноши, которому неожиданно пришлось встать у руля великой и беспощадной к своим правителям Кемет. Лик божества исчез, спрятался за печальным взглядом, виноватой улыбкой, бледностью осунувшегося лица. Руки фараона, будто выточенные из слоновой кости самым искусным мастером Обеих Земель, прекрасные руки юного флейтиста, художника, любовника, лежащие поверх голов крылатых змей, казались теперь измученными птицами, сложившими крылья и бессильно упавшими на землю. Эйе поклонился, чёрная тень на стене повторила его движение, но мне показалось, что она чуть-чуть запоздала. Полумрак зала, в который Эйе вступил, выйдя из круга света, сначала лишил чёткости очертания его фигуры, потом поглотил её совсем, и я услышал тихие удаляющиеся шаги. А Тутанхамон по-прежнему сидел неподвижно, глядя на колеблющееся от лёгкого ветерка пламя светильника, похожее на огненную извивающуюся змею. Он победил на этот раз, но это была победа, заражающая победителя чёрной лихорадкой, нелёгкая победа, отнявшая у победителя половину его крови. Так он сидел на своём золотом троне в огромном зале Совета, одинокий и печальный, обессиленный битвой и своей победой, и взор его от пламени светильника постепенно обратился к стене, на которой как будто всё ещё виднелась зловещая тень удалившегося царедворца. И я понял, что останусь с ним до конца...

* * *