Тухачевский против зомби

– Дык ыть, Владимир Ильич, где ж их напасёсси-то? Война же, сами знаете!

– Да что там! – вскинул руку Троцкий. Никита поглядел на него – маленький, но с неестественно высокой прической (на пару с Каменевым они напоминали каких-то цирковых артистов, только один был очень тупой, а второй очень кровожадный), пропахший алкоголем и табаком, укутанный в кожанку, в которой, казалось, родился и с тех пор носил, не снимая, с куда более огромными губами и нависающим на них носом, он походил на кровожадного упыренка из страшных сказок заповедной Руси. Это он в ноябре 1917 года, лишая своих политических оппонентов хлебных карточек и тем самым обрекая на голодную смерть, говорил: «Нельзя, говорят, сидеть на штыках. Но и без штыков нельзя. Нам нужен штык там, чтобы сидеть здесь…Вся эта мещанская сволочь, что сейчас не в состоянии встать ни на ту, ни на другую сторону, когда узнает, что наша власть сильна будет с нами…Мелкобуржуазная масса ищет силы, которой она должна подчиняться. Кто не понимает этого – тот не понимает ничего в мире, ещё меньше – в государственном аппарате». А через месяц скажет уже иначе: «Вам следует знать, что не позднее чем через месяц террор примет очень сильные формы по примеру великих французских революционеров. Врагов наших будет ждать гильотина, а не только тюрьма!» Он и станет автором самого понятия «красный террор», написав в его определении буквально следующее: «орудие, применяемое против обречённого на гибель класса, который не хочет погибать». Он привык обрекать, и ему страшно не нравилось, если не хотели погибать…

«Интересно, – подумал Никита, – а когда милый русский паренек Лейба Бронштейн, вошедший в историю под именем Троцкий, двадцать лет спустя далеко отсюда, в мексиканском Койоакане будет умирать в страшных муках – сталинский агент Рамон Меркадер раскроит ему голову ледорубом, – вспомнит он о тех сотнях тысяч, которых он обрекал на смерть?..»

Тот продолжал:

– Все это ерунда, не в штыках дело, а в руководстве, правильно Склянский сказал. В этом году в Харькове или в Ялте, где мы баржами топили белогвардейскую сволочь, обходились и без штыков, если помните, и даже на пули не тратились – в море их! А в Харькове что? Еще лучше. Несколько человек, включая нашего замечательного товарища Саенко, ломами мозги из них вышибали. Вот эдак! Хрясть – и все! Так что рыба гниет с головы. Надо на месте организовать красный террор. Мозги ломами! Ломами! – Троцкий начал размахивать своими маленькими ручонками и без конца орла про ломы. Понятно, что на нормального человека такие истории не могут произвести столь завораживающее впечатление…

– Так а если не умеют они ломами? – не унимался Ленин. – Я, товарищи, к тому, что этот вопрос надо решить окончательно и бесповоротно, чтобы больше уже к нему не возвращаться. А то, понимаешь, столько времени на чепуху…

– В том-то и дело, что чепуха, Владимир Ильич, – забасил, подкашливая Дзержинский. Никита осмотрел и этого респондента – он был мертвенно бледен, все время подкашливал, ковырялся в зубах и сплевывал на пол. «Занятно, – думал юноша, – совсем недавно здесь заседало царское правительство, а теперь бывший каторжанин харкает и глумится над властью». – Там уметь нечего. Желающие ломами да ножами поработать как следует в любой губернии найдутся. И не надо для этого в бой вступать! Захватили из мирного населения сотню заложников из числа родственников бунтарей, притащили их в губернию, растянули на дыбе, динамитные патроны всюду поставляли, лампасов из кожи нарезали – и никаких гвоздей…

О «доброте» председателя ВЧК ходили легенды. Старые чекисты, работавшие еще при нем, рассказывали (это Никита лично прочитал в одном из государственных архивов): «Помню, поймали нескольких подозрительных типов – и в ЧК. Сажают на скамейку, во дворе автомобильный мотор на всю катушку, чтобы прохожие выстрелов не слышали. Подходит комиссар: ты, падла, будешь сознаваться? Рраз пулю в брюхо! Спрашивают у других: у вас, падлы, есть в чем сознаться советской власти? Те на колени… Рассказывали даже то, чего не было. А обыски как проводили! Подъезжаем к дому на Тверском бульваре. Ночь. Окружаем. И все по квартирам… Все ценности в контору, буржуев в подвал на Лубянку!.. Вот это была работа! А что Дзержинский? Он и сам расстреливал».

В 1918 году отряды чекистов состояли из матросов и латышей. Один такой матрос вошел в кабинет председателя пьяным. Тот сделал замечание, матрос в ответ обложил матом. Дзержинский выхватил револьвер и, уложив несколькими выстрелами матроса на месте, тут же сам упал в эпилептическом припадке – от злости.

В архивах Никита откопал протокол одного из первых заседаний ВЧК от 26 февраля 1918 года: «Слушали – о поступке т. Дзержинского. Постановили: ответственность за поступок несет сам и он один, Дзержинский. Впредь же все решения вопросов о расстрелах решаются в ВЧК, причем решения считаются положительными при половинном составе членов комиссии, а не персонально, как это имело место при поступке Дзержинского».

– Повторяю, Владимир Ильич, все от руководства зависит!