Цель вижу, атакую!

С рулежной дорожки свернул «газик». Все подтянулись. Виктор провел руками по куртке и поправил фуражку. Но из машины вышел не генерал, а несколько штабных офицеров, и в их числе майор Девятов. Свежий, отлично выбритый, с запахом «Шипра», он подошел к летчикам.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал, улыбаясь сочными губами. Поздоровался с каждым, протянув расслабленную мягкую руку. И так же, как и всем, улыбнулся Виктору. Тот подумал, что майор совершенно забыл об их позавчерашнем разговоре или попросту не узнал его.

— Товарищи офицеры!

Из шахматного домика вышел генерал. Оказывается, он был совсем рядом.

3

Константин Кульчинский проснулся задолго до сигнала тревоги от какого-то неожиданного толчка в сердце. Приподнялся на кровати. Огляделся, Брезжил рассвет. В чуть просветленном квадрате окна виднелся клочок мглистого неба.

Закурил сигарету, глотнул из графина воды. Лег. Сна как не бывало. Неужели он вышел из равновесия, раскиселился, сдал? Ладно, «все пройдет, как с белых яблонь дым». А все-таки командир непонятно себя ведет. Старый технарь учиняет проверки, как будто без него инженеров нет. И Витька, приятель, однокашник, туда же…

Он закрывает глаза, терпеливо ждет сна. Медленно наплывает дремота, серая, вязкая. Остаешься на какой- то грани, когда сознание не выключается, контролируешь себя, следишь за всем, как посторонний.

В воображении смутно возникает кабина истребителя. Мягкий свет плафонов. Плечи, грудь затянуты парашютными лямками, весь собран, а самолет чувствуешь, как свое тело.

За фонарем — облака, ночь. Нет и намека на горизонт. Облака прорежены мутноватым светом.

Он, лейтенант Кульчинский, идет вдогон цели, старательно выдерживая скорость, высоту и курс. Неожиданная команда с земли: разворот. Константин берет ручку управления на себя и в сторону, создает крен.

Наваливается тяжесть. Прижимает голову к затыльнику сиденья, давит на мозг, туманит глаза. Круто, резко взял. Ну, ничего, справлюсь.

Кровь стучит в висках, бессильными, ватными становятся руки. Он отводит ручку управления, выравнивая машину, Но она все кренится, кренится, и вот уже нельзя определить, куда мчит истребитель: набирает высоту или устремился к земле.

Отовсюду ползут звезды. Словно проколов редкие облака, они притиснулись к борту самолета. Они кружатся в диком танце, вспыхивают острыми, ранящими глаза искрами. Кульчинский — в звездном мешке.

Все путается. Фосфоресцирующие стрелки приборов, цветные тумблеры, сигнальные лампочки сливаются в радужное пятно. Он не может заставить себя распутать этот светящийся клубок, уцепиться за спасительный прибор — «авиагоризонт», на котором синей краской обозначен верх, коричневой — низ.

И в тот миг он вспомнил когда-то слышанную на аэродроме безжалостную фразу: «Летчик догадался о собственной гибели за две секунды до нее».

Ощущение беспомощности, неуправляемости пронзило его насквозь, и рука выпустила ручку управления. Он ничего, решительно ничего не может. А истребитель на сверхзвуке все мчится, и неизвестно куда он мчится.

И тут взгляд его упал на рычаг. «КАТАПУЛЬТИРОВАНИЕ»— каждая буква отпечаталась в сознании.

Наступило мгновенное прояснение: «Вот что надо делать». Это единственное, на что он способен и что незыблемо твердо. Какая-то клеточка мозга заработала с предельной четкостью, продиктовала: займи позу, приготовься. Тело повиновалось. Он сжался, как на учебном тренажере, стиснул зубы, сдвинул колени, закрыл глаза. А теперь — сбросить фонарь…

В разгерметизированную кабину ворвался ледяной ветер.

Константин все еще прижимался к спинке сиденья с плотно закрытыми глазами, когда обжигающий удар ветра взбодрил его. Все. Теперь рвануть рычаг, и он взлетит в высоту, отбросит сиденье, раскроет парашют и живой, невредимый, спустится на землю.

Раз стало все ясно, он решил на секунду открыть глаза. Он с трудом разлепил их под упругим натиском воздуха.

То, что он увидел, заставило его радостно вздрогнуть. Впереди — в темных густых, как твердь, облаках — зияло огромное окно. Да, облака обрывались, а за обрывом в глубочайшем колодце смутно виднелась земля.

Земля была предрассветной, смуглой, с тонкими прожилками дорог и нежно-курчавым лесом.

Он понял, что теперь бессмысленно оставлять самолет. Наоборот, истребитель опять стал его твердой опорой, самым надежным средством спасения. И уже через секунду-другую Кульчинский вернулся к управлению машиной. Мозг работал четко. Все, что стронулось, запуталось, все заняло свои места: земля, небо, приборы. Он повел машину на снижение.

И только тут подумал, что обо всем случившемся надо было сразу доложить на землю, штурману наведения. А не докладывал ли он? Нет, не произнес ни слова. Ни штурман, пи руководитель полетов, и вообще никто на свете не знает, что с ним произошло, и никто не может представить себе секунды его безотчетного страха, беспомощности и растерянности. На экранах локаторов чувства пилота не отображаются.

Значит, он не докладывал? Хорошо. Никто ничего не знает? И не узнает.

Пилотировать было трудно. Колючие струи ветра били в лицо, оно покрылось ледяной коркой.