Цель вижу, атакую!

В конверт Костя вложил фотографию: лейтенант Кульчинский в кабине истребителя. Такого снимка у матери еще не было. Он пополнит «иконостас» на стене в «зале» — большой, прохладной комнате, которая особенно нравилась приезжим. Там были снимки Кости в курсантском и офицерском мундирах, в шлемофоне, в кожанке и еще много всяких Кость.

Вот и еще один Костя, бравый летчик в полете. Пусть с уважением разглядывают курортники… Может, взглянет и отец.

Собственно, пока нет оснований для беспокойства. Николаев ничего особенного не сказал. Так, пустяковые вопросы. «Когда прошел ближний привод? Видел ли полосу на последнем развороте?»

Но вид у полковника какой-то озабоченный. Лицо пасмурное. Кульчинский чутко улавливал недовольство начальства. Стоило ли так сердиться из-за одной неудачной посадки? Сказал бы просто: «требую улучшить технику пилотирования» — и вся игра. А то буркнул что-то невнятное и отвернулся.

Неужели догадывается о том, что действительно случилось в субботнем полете? У Константина захолонуло в груди.

И тут он увидел: у катапультного тренажера стоят майор Агеев, начальник ПДС и Витька Додонов. Конечно, ничего особенного, и все же? Любопытно. Как это, от полетов Додонова отстранили — а тренируется.

Додонов заметил Кульчинского, окликнул. Пришлось обождать, хотя сейчас говорить с ним не хотелось. И в то же время он с беспокойством ждал разговора. Так вот бередишь больной зуб: втягиваешь в него воздух, хоть и знаешь, что будет больнее. «Давай уж иди скорей», — мысленно торопил Виктора Кульчинский.

Чему улыбается Фитилек? Радостного у него, вроде, мало. Впрочем, у Витьки на лице всегда самое последнее чувство. Видно, удачно катапультировался на тренажере — и рад-радешенек, дурачок. Его от полетов отстранили, а он в восторге.

Константин первый начал разговор, чтобы Витька не лез с расспросами:

— Видел, я на посадке споткнулся? «Пусть знает, что ерундовое дело, сам, мол, понимаю и значения не придаю».

— Видел. Как же ты?

— Подумаешь, и на старуху бывает проруха. Не тебе одному достается. И мне не повезло.

Но Виктор неожиданно повернул разговор:

— Костька, ты со своим оруженосцем говорил?

— С кем, с Весниным, что ли?

— Да.

— А чего с ним рассусоливать?

— Как — «чего»? Попал твой Мишка в переплет.

— Салага. Потрется, помнется — будет человеком.

— Ты, что, на него зуб имеешь?

— Да нет. Просто все равно.

— А вот Пров Васильевич уверен, что Веснин никакой промашки не дал. Инженеры тоже ничего не находят.

— Что из того?

— Тебя хотел спросить.

— Вот как? Если Веснин не виноват, значит, меня подозреваешь?

— Нет, но как-то все не стыкуется…

— Не лез бы ты в это дело: сам на вынужденной сидишь.

— Я еще взлечу.

— Ладно, не вспыхивай, Фитилек, — так тебя, оказывается, командир окрестил. Ничего с Весниным не будет. Поучат, чтобы служба не казалась медом. Не помрет.

— Темнишь, Костька.

Кульчинский не ответил. Он вырвался вперед, пошел торопливым шагом.

Вдогонку услышал:

— Заходи, поговорим.

— Некогда.

Четверг — пятница

1

Четверг и пятницу в нашем рассказе придется объединить. Иначе никак нельзя: начались учения. Утро и вечер, ночь и день потеряли свои обычные границы. Спутались сон и явь. Вздремнул техник на травке, у стоянки самолетов, проспал десяток минут, а его уже расталкивают товарищи: вставай, лежебока. Вскочил, как встрепанный, провел рукой по замурзанному лицу, и не поймет, сердечный: то ли рассвет проявил очертания недальнего леска и осветил серую бетонку, то ли вечер стушевал горизонт. Как и прежде, неумолчно гудят турбины, рвутся голоса из динамиков, ползет за тягачом истребитель. Пойди разбери, какой теперь час. Да и разбирать-то некогда. Надо бежать к самолету. Схватив из инструментального ящика отвертку и ключ, рукавом еще раз протерев глаза, помчался наш техник к истребителю. И вот уж заглядывает в лючки, щупает проводку. Скоро взлет.

Учения начинаются для всех по-разному. Кого где застанет резкий, с надрывом, вой сирены. Бывалый вояка встанет, успеет побриться наизусть, плеснуть в лицо горсть теплой, застоявшейся в кране воды, не спеша оденется, еще и волосы пригладит, и не побежит, а пойдет на сборный пункт. А зеленый новичок, вроде Мишки Веснина, схватится то за то, то за это. И все не так, и все не то.

И точно, Михаил сбежал со второго этажа офицерской гостиницы и снова поднялся к себе в комнату: забыл противогаз. Не знал он еще, что будет на стоянке.

Там догонит его сосед по комнате, тоже техник, и, свирепо раздувая ноздри, скажет:

— Мишка, ты чей левый сапог обул?

— Свой, а что?

— Балда, отверни голенище-то, один подряд желтый, другой белый. Скидавай!

И тут же под крылом истребителя, ворча и ругаясь, они переобуются.

…Утих надрывающий душу вой сирены, и сразу над военным городком всплыли новые голоса и звуки. Послышались короткие команды, захлопали двери. У казармы лязгнуло оружие. Затопали сапоги. Разнесся рокот моторов.

Прошли минуты, голоса и звуки объединились в общий рабочий гул. Он нарастал, вырываясь за пределы городка, набегая на аэродром.