ЦДЛ

Каждый четверг к восьми часам утра
На Казанском вокзале, не самом столичном,
Но в центре Москвы,
Еще только спросонья влезающей в домашние тапки,
За платформой электричек, идущих на Куровскую,
К стоящему «столыпину», на котором написано
«почтовый»,
Везут этапы.
Вдали видна голубятня, тоже когда-то почтовых
голубей,
Водокачка еще со времен паровозов,
За которой сразу же развлетвленье подъездных путей.
Щелкают капканами стрелки.
И грозно кричит в рожок подающий вагоны.
Не спеша набирают ход электрички,
Опоздавшими злорадно любуясь,
А конвой торгует женщинами тридцать рублей
за любую.
Зеки глотают деньги на нитку,
Нанижут,
К зубу привяжут и судорожно глотнут,
Так надежнее – кровные к телу ближе.
Дрогнут зеки.
Прохладно тут.
Одежда их внесезонна, но в каждой загашник.
Одет кто в чем,
С обязательным сидорком за плечом.
Обувь их без подошв – шмон не любит загадок,
Опять же ближе к ступне им будет окраина,
Вот только мороз залютует,
Делая вид, что лижет, пес голодный,
Он тоже служит в охране.
Неважные вести – их грузят в «почтовый».
Неспешные вести – дойдут ли?

Конечно дойдут,
Им всего-ничего потребуется, чтобы
В доходяг превратиться вдруг.
А пока их огибает вокзал суетливый рядом.
Руки, небось, сплошь в наколках и мокрых делах,
Порешить бы их всех разом и была не была.
А кто-то их примет за почтальонов.
Удивится – сколько почтальонов у нас!
И только очень внимательный глазом
Не смажет по их глазам воспаленным
И выделит их из рваного сброда,
Видимо, у него наметанный глаз.
Глубоко запрятавшие свою обреченность
(ее вместе с ними да в глубь страны)
Стоят и ноги их, будто стебли черные,
Растут из кованного горшка тюрьмы.

Нет, не с этого вокзала наведывался я к старику.
С прилизанного и чистого, где пассажиров не так стерегут,
С более западного к Пастернаку ездил
(денег на такси не хватало если).

Свистят электрички, будто соловушки в клетке.
Так в какой околоток, вам, сударь, загон?
В Переделкино, до третьей отметки, третья зона,
Она лучшая из всех ваших проклятых зон,
Там живет Пастернак меж далекой Европой и близкой
Сибирью,
В зоне, назовем ее так, между Нобелевской премией
и секирой.
И тогда от станции через кладбище прямиком,
Шагом быстрым, а то и бегом.
Три сосны на косогоре.
Это здесь он окажется вскоре.

Другое дело, если едешь к нему на такси и говоришь:
«Гони, но не слишком тряси!»
И тогда проезжаешь веселое место,
Как все здесь, красивое,
Где чуть ли не ногами резину месят
И делают презервативы.
Колпак цензуры, незаметный и тем не менее зрячий,
Всем братьям-писателям, у кого губа не дура,
Этот намек, едва ли прозрачный.

Шелест гравия на повороте.
Здесь таксист замедляет ход.
Нехотя раступаются старые ели.
Слева у магазинчика поселковый люд,
А по правую сторону дом Пастернака.
А вот и он копошится на участке своем и, завидев, рукою
машет.
Видавшая виды кепка, на все сезоны одна,
И глаз усталая голубизна.
Что и говорить – неважно выглядят у нас поэты.
А ты что хотел – чтоб он был в мундире
при эполетах,
И чтоб фанфары вокруг и бронзовый профиль в небе
качался?
Да спасибо, что без кляпа во рту
И еще не четвертован на части
На красной площади газетных полос,
Опозоренный до седых волос.
Все это будет потом,
А пока не запечь ли нам для начала быка,
Аппетит, прямо скажем, волчий,
Воспаленно уже видит воочью
И серебрянные плошки с икрой,
И лотки с заливною рыбой,
Куриный галантир и с шампанским ведро,
И возглас: «Смотрите, кто прибыл!»
Далее хрустальная менажница,
В ней паштет, прикрытый черной испанской
маслиной.

Да ничего подобного.
Был скромный обед
С гороховым супом в суповнице длинной.
Очень скромно жил Пастернак,
А главное – незащищенно.
Вот если б кремлевская здесь от Кремля стена,
С бойницей, изнутри закопченной,
И с малой ротой пусть неважных стрелков
(поэты и сами стрельнуть не промах).
И вообще, кто охраняет у нас стариков,
Не в дурдомах, а когда они дома?

Да Боже упаси, никаких охран.
Поэт свободен, и дом его храм.
Другое дело – немного счастья,
По части счастья всегда недобор,
А впрочем, оно не делимо на части,
Его или много, или не видишь в упор.
И я представил кладовщика,
Чья от счастья лоснится щека.
Интересно, какая у него поза,
Когда он кидает нам счастья горсть?
Наверно, так Пастернак несет свою прозу:
– Вот мое счастье, дорогой мой гость!
Знал ли он, что убьет его счастье?
Разумеется, знал, но отчасти.
Тогда почему не сжег или не закопал?
– Шила в мешке не спрячешь.
Это точно – ищейки у нас нюхом зрячи.
Только-только замысел начнет закипать
И что же прикажете, его закопать?
Да земли не хватит.
И я представил, как с лопатой идут на кратер.

Сирен завывание.
Кислородная маска к лицу.
Жизнь – не хроническое заболевание.
Хроника жизни подходит к концу.

– Боря, Боря, Ну хоть что-нибудь скажи…
Когда-то он ею прекрасно был болен,
Любимой сестрой была ему жизнь.

– Вы знаете три «М» буддистов?
– Нет, просветите.
– «Мозг для того, чтобы фиксировать мертвое.
Любой опыт уже мертв.
Мудрость в неизвестности…
Я бы добавил – в стихийности…
(Это мое убежденье кричало: стихийное – всегда на чало.)
– Это сказал Заратустра?
– Нет, простой буддийский монах,
Но такой же шустрый и в таких же красных штанах.
Тот самый даос,
Что пришел на самую высь Тибета
И крикнул что есть мочи богам:
– Ниспошлите мне кайф!
И было услышано это.
Он даже был удивлен слегка,
Когда вино ему ниспослали боги.
Добрый человек, он его разбавил.
Хотел, чтоб досталось на всех.
– Дурак ты убогий! – сказали боги, —
Кто же вино разбавляет?!
Ты совершил величайший грех.
Теперь ты всю жизнь будешь пить свою бормотуху.
И не видать тебе кайфа,
Как ушей своих, лопоухий.
– Что это? – спросил Пастернак.
– Да так, – отвечал я капризно, —
Если хотите, моя притча об альтруизме.
Далее будут строки
Какой-нибудь тибетской частушки, типа:
Я назло богам не вредный, я и строен и поджар.
Хвост трубой стоит передний,
Да и задний не поджат.
– Не пойдет, – сказал Пастернак.

Конечно, не пойдет.
Спросят: «Это что еще за монах, да еще,
Как Буденный, в красных штанах?
И как у него могут стоять два хвоста в одно и то же время?»…
Какой-нибудь попросят убрать.
Я возмущусь, и тогда они спросят:
«А чего ты, собственно, хочешь, брат?»
А посему я сей замысел подарил французам,
Будучи под впечатлением их коньяка.
С тех пор мы, собственно, вместе живем
И дружим и нашу дружбу ничем не разлить пока.
– Это где же вы теперь живете?
– В МГУ многоспальном.
Правда, в отличие от французов,
Я живу нелегально.
Однажды по местному радио
Я читал студентам стихи
(я их, между прочим, и без прописки пишу).
Написанные с пылу с жару,
Видимо, были стихи неплохи,
Если вместо милиции – французы на меня набежали.
Знакомимся и тут же дружим и пьем.
Напрягаются, но понимают.
Немного мучаются, но секут,
А это, согласитесь,
Немало в нашем социалистическом тут,
Где всего один актовый зал,
Но много тысяч актовых комнат,
Разделенных наполовину и разбитых на блоки,
Зоны и этажи, где черт-те чем учащихся кормят
И где вообще охраняема жизнь.
Специально подобранные старые девы
Там вершат свое гнусное дело, наши советские бонны…
– А откуда французы-то?
– Из Сорбонны.
– А что они делают тут?
– Стажируются, наших классиков изучают,
Наши классики, видимо, что-то там излучают,
Помимо того, что имеют какой-то метрический вес.
Рыжий Фрио – на Маяковском (наверное, коммунист),
На Достоевском жгучий Луи Мартинес,
А другой Луи – на Толстом и далее – вниз.
Кого-то еще изучает четвертый, с кем-то на пару,
Но эти трое просто отличные парни.
Может, и тот ничего – наших классиков зритель…
И оживился старик:
– Всех четверых везите.

Но привез я к нему одного,
Да и тот оказался американцем,
Он тогда только-только окончил Гарвард,
Я это заметил по платиновому кольцу на пальце,
Хотя какой из меня антиквар.
Оно ему было к лицу,
Это дополнение к кругосветке – тоже кольцу.
И я поймал себя на мысли,
Что вечно не туда поступаю.
Счастливец, он объехал весь мир,
Только в Китай не впускают.
Да черт с ним – с Китаем,
Хочешь к Пастернаку скатаем?!

Боль, и еще одна сверх.
Неотлучно врачам ассистирует смерть.
Вся в белом, она, как всегда, находится рядом,
Всегда преждевременная и нарядная,
Как девочка еще несмышленая и неопытная,
Но спешащая жить.

Развратная сука – от нетерпения вся дрожит.
Лезет в постель, изнывая от дрожи.
Человек умирает – всегда умирать молодым,
А она с ним на ты, будто тысячу лет уже прожил.

Висит на волоске еще тяжелая жизнь.
На одном волоске дрожит.
Сосунок-Земля,
Млечный Путь еще на губах не обсох,
А вешать уже научилась.

… – Вот послушайте еще кусок,
По-моему, получилось…

Проза, мертвые души пишут ее,
Как бы подчеркивая, что «Мертвые души» – поэма.
И я подумал: его поэзии она по колено.
Старости переломный,
А посему очень хрупкий возраст,
Уж не замаливать ли собрался грехи?
Проза поэта, какая, к чертям,
Это проза, проза поэта – это пожилые стихи.
Первая фраза всему закоперщик,
Но самое лучшее приходит под самый конец.
Он так думает,
А по мне, все лучшее остается за первым,
Самым первым листиком,
Начинающим твой венец,
Когда сама бесспорность кричала,
Стихийное – всегда начало.
И это главный поэтов резон,
Как молодость – самый плодотворный сезон,
Где в порядке вещей считалось,
Чтобы вся их жизнь в нее целиком умещалась.
Странные порядки творятся на небесном Олимпе.
Кажется, и мы в это дело влипли.
Краткость – медсестра таланта со смертельной инъекцией
в ручке галантной,
Следящая тайком, чтобы поэт не стал стариком.

И с силою, какою гнут оглобли,
или наоборот – птенцом в горсти:
– Молодость, молодость,
Замах крыльев у тебя огромный, а нечего тебе нести…
Но тут за меня заступился Ливанов —
Великий актер трагедийного плана,
Обожавший не только анапесты
И прочий шелк словесных струй:
– Борис, не предавай его анафеме,
ты сам приговорен к костру…
Слово, везде оно слово,
А в России поступок.

Свободное слово,
Оно свободно,
Если автор сидит в закутке.
Даже лирика здесь паскуда,
Сбежавшая из вендиспансера налегке.

Ему легко писалось с его орлиным-то зреньем.
Вот так крестьянин свою проходит межу.
Но его попросили спуститься на землю.
– Спускайтесь на землю, вас уже ждут.

На привокзальной тумбе
Для доморощенных объявлений
Среди десятков продаж и обменов халуп подороже,
Где обычно народа скопленье,
От руки написанная записка:
«Умер великий поэт. Похороны по этой дороге…»

Три сосны над его могилой,
Будто он заблудился в трех соснах.
Врет намек – он достаточно пожил в лесу этом гиблом,
Знал, что делал и едва ли жалел,
Да и жалеть было поздно.

Память, она с камнем за пазухой.
Государственная знает когда и к кому запаздывать.
Нет, никакого зла она на него не держит.
Нет ему памятника, всего лишь стела от влаги бежевая.
И там, где печалится его профиль,

Мрамор лопнул у самого глаза,
Образуя что-то вроде ложбины,
Куда конечно же сразу и сбежались поплакать дожди.
Дитя до старости, баловень,
А вечно плачет глазница пустая,
Будто зацепилась душа
Где-то там за небесный шлагбаум,
Где родина делает вид, что тебя отпускает.