Царский угодник

Николаю Второму приходилось трудно. По характеру своему он был очень мягким, уступчивым человеком, простым, без венценосной напыщенности – многие, кто с ним встречался, разговаривал, видели в Николае не царя, а обычного мужчину, прожившего нелегкую жизнь, хорошо понимающего, что такое боль и беда, что такое слезы и как окрыляет иного подмятого, искалеченного буднями человека маленькая радость.

Всю жизнь царь искал спутника, советчика, на которого можно было бы положиться, опереться, который находился бы рядом с ним, и не мог найти такого человека. Более того – всегда ощущал холодок отчуждения: его предавали, его поносили, причем делали это не открыто, в лицо, а за глаза, глядя в спину, довольно подленько, немногочисленные приятели тоже довольно часто предавали его, ну а те, кто зависел от царя по службе, друзьями быть никак не могли – это была бы дружба по принуждению.

А дружбу по принуждению царь не признавал.

Николай Второй стоял у окна своего вагона и думал о том, что всякий человек, независимо от своего положения, от того, царь он или тварь дрожащая, бывает бесконечно одинок: внутри, около сердца рождается боль, которая распространяется по всему телу, мешает дышать, вызывает озноб, холод в висках и в затылке, желание раз и навсегда покончить с этой постылой жизнью, умереть… А на том свете все равны – и цари, и рабы…

Под колесами гулко простучали стрелки, промелькнул разъезд с потемневшей водонапорной будкой, у которой к крану была привязана рубчатая пожарная кишка, а у двери стоял старик в выцветшей казацкой фуражке и, приложив руку к козырьку, внимательно разглядывал царский поезд, возвращающийся из Ставки в Петроград.

Разглядев человека, приникшего к окну вагона, старик сдернул фуражку с головы и поклонился, потом осенил уходящий на большой скорости поезд крестом. Царь с грустью и благодарностью проводил глазами старика.

Был царь одет в простую, сшитую из обычного, защитного цвета сукна гимнастерку и такие же брюки, заправленные в обычные солдатские сапоги. На груди висел Георгиевский крест, других наград на гимнастерке не было. Да и не нужно было императору вешать какие-либо ордена и знаки отличия на себя, он и без орденов был приметен и узнаваем.

Царь скучал по своему дому, по семье, по Александре Федоровне – Альхен, Аликс, по своей Шурочке, которой сейчас доставалось больше, чем ему… И действительно, даже тому доброжелательному старику у водокачки не объяснишь, почему он, русский царь, оказался женатым на немке и сможет ли немка в период войны с немцами быть на стороне русских и выступать против своих соотечественников? Альхен по его совету открыла в Царском Селе госпиталь, в котором лечит изувеченных русских солдат. И лечит на совесть, в этом Николай был уверен твердо.

Больше всех царь скучал по младшенькому своему, по Алеше, Алешечке, наследнику Алексею – человеку пока еще маленькому, слабому и доброму, как и его отец, но отец верил в то, что сыну повезет больше, чем ему.

Хотя, с другой стороны, как сказать – слишком нервной стала Россия, по любому малому поводу вскипает, будто огромная кастрюля, поставленная на сильный огонь, волнуется… Николай помял пальцами отросшие усы – надо бы укоротить, да все руки не доходят, кончик одного уса зацепил зубами, помял его.

Он находился в вагоне один – точнее, не в вагоне, а в штабной его части, большой, по-царски роскошной и одновременно деловой комнате на колесах, с крепким лакированным столом посредине и мягкими, с бархатными спинками и сиденьями стульями, – отослал всех, даже конвойных офицеров, которых любил, – эти люди были преданы ему душой и телом, но в друзья не годились. Иногда он с ними играл в карты – это максимум, что мог себе позволить.

День подходил к концу, земля за окнами вагона была унылой, высохшей, постройки – старыми, новых домов почти не встречалось, и вид этого разрушающегося старья больно сжимал Николаю сердце.

Материнский двор, борясь с ним, распускает неприличные сплетни, и он не может совладать с ними – несмотря на то что он – царь, могущественный человек… ан нет – оказывается, он так же беззащитен, как и простой смертный, поэтому обида кипит в нем, вышибает из глаз слезы, что-то жесткое, холодное перехватывает дыхание – царь страдает, а ничего сделать не может, всякое его действие оборачивается пустотой, щемящей тоской, такой внутренней болью, что хоть криком кричи.

У Николая и Александры Федоровны одна за другой рождались девочки – все девочки и девочки, вот ведь как, а он ждал мальчика, наследника престола, будущего российского самодержца, и материнский двор не упускал из поля зрения «девичьего факта» – высказывался беспощадно, зло, Александра Федоровна горько плакала в одиночку – не хотела, чтобы муж страдал из-за нее. Лишь лицо царицы – нежное, в каком-то детском пушке, неожиданно покрывалось морщинами, старело, да глаза светлели, теряли свой цвет – слезы выжигали их.