Царский угодник

Но молчать долго было нельзя, пауза могла стать неприличной, и Хвостов неожиданно для себя так же на «ты», словно бы раз и навсегда определяя дистанцию – очень короткую, дружескую, которая отныне будет отделять его от Распутина, сказал:

– Пей, пей, отец Григорий, вина много… Не жалей его! И в Петербург. – Хвостов специально назвал Петроград Петербургом, как это было совсем недавно. – Дам тебе с собою. Сколько пожелаешь – столько и дам. Ящик, два, три…

– От ящика я бы не отказался, – размягченно произнес Распутин: Хвостов нынешний здорово отличался от того, прежнего, Хвостова – сухого, надменного, словно бы закованного в металл, с безразличным взглядом, это был совсем другой Хвостов, и он нравился Распутину. – Пусть только твои обалдуи мадерцу в вагон погрузят, а в Петрограде я уж разберусь, как довезти вино до дома.

– Да у тебя охрана, отец Григорий, больше, чем у меня, она мигом сообразит, что надо сделать.

– Охрана не для того, – быстро произнес Распутин.

– Но подсобить шефу – это для нее самое милое дело. И ума большого не надо.

– Не люблю я ее, – признался Распутин.

– А ее и не нужно любить. Ко мне тоже приставлены топтуны, зимой знаешь как шваркают сизыми носами! Сопли тянутся за ними на полкилометра, не к ухе будет сказано. Но с топтунами, отец Григорий, спокойнее. Они и дотащат тебе мадеру до самого дома. Ящика такой мадеры… – Хвостов щелкнул ногтем по бутылке. – Специально привезенной мне, мало. Я дам тебе три ящика.

Распутин промолчал, налил себе еще вина, выпил, почмокал языком:

– Нектар! Лучше шампанского в сто раз! От шампанского один только пук в нужнике бывает, а это… – Он снова поднес фужер ко рту – уже пустой, дорого поигрывающий в лучах солнца резными хрустальными гранями, перевернул и чмокнул фужер в пяточку. – И попка хороша. Как у красивой женщины.

Легкая тень проползла по лицу Хвостова – он не понимал шуток, от которых дурно попахивало, хотя сам бывал часто груб. Но доброжелательная улыбка как припечаталась к его губам, так и продолжала там оставаться, и вообще он весь лучился добротой, вниманием, внутренним светом, это был настоящий кандидат в министры, весь вид его говорил Распутину, что Алексей Николаевич Хвостов не подведет.

– Пей, отец Григорий, пока пьется, на том свете такого вина не дадут…

– Никто не знает, что будет на том свете, – задумчиво произнес Распутин, – а чего не будет. Иногда хочется хотя бы одним глазком заглянуть: а что нас там ждет, какие коврижки? Вот ты, к примеру, будешь министром. – Он неожиданно колко и как-то осветленно глянул на Хвостова. – Самым могущественным министром в Российской державе, вскарабкаешься на самый верх, а и даже оттуда не увидишь, что нас ждет. Но ты можешь подсобить – с твоей помощью можно удовлетворить любопытство.

Князь Андронников, до этой минуты безмолвно сидевший за столом, неожиданно громко засмеялся, потом сконфуженно стих и прикрыл рот маленькой, аккуратной, будто у женщины, пухлой ладонью с грязными пальцами.

– Ты чего? – перевел на него взгляд Распутин.

– Да так. Кое-чего подумалось, святой отец. Но мелочи все это, мелочи!

Распутин усмехнулся – он понял, о чем подумал Андронников, на лбу его собрались озабоченные морщины.

– Да, у всякого министра внутренних дел есть много возможностей отправить человека на тот свет, в рай или в ад… А, Алексей Николаич?

– У министерства никогда не будет разногласий с тобой, святой отец. – Хвостов, поддерживая Андронникова, также назвал Распутина святым отцом. – И способ отблагодарить я всегда найду. Этот человек – Хвостов указал на Андронникова, – мое доверенное лицо… Каждые полмесяца он будет приносить тебе конверт, в конверте – полторы тысячи рублей. В месяц – три тысячи. Хватит на первое время?

Распутин ничего на это не сказал, но одобрительно наклонил голову, расправил пальцами поникшие на темени волосы. Ногти, обратил внимание Хвостов, были у него нестриженые, запущенные. Легкая тень вновь проползла у Хвостова по лицу, заставила дрогнуть дряблый влажный рот и исчезла.

– Тебе придется выйти из «Союза русского народа», – сказал Распутин Хвостову, голос у него повысился, сделался неприятным: к «Союзу русского народа» люди относились по-разному, сам же Распутин не мог однозначно ответить на вопрос, хороший этот Союз или плохой. Одни видели в нем националистическую организацию, поднимающую русского мужика на погромы, другие считали, что Союз может поддержать, дать вторую жизнь русской культуре, третьи видели в нем силу для разгрома немцев, четвертые полагали, что никто, кроме Союза, не способен дать серьезный бой всякого толка инородцам, и прежде всего – евреям. Недаром в «Союзе русского народа» состоял известный думский оратор Владимир Пуришкевич.