Царский угодник

Встреча на этот раз была совсем иной, чем та, что состоялась когда-то: Хвостов уже хорошо усвоил, кто такой Распутин и что он может в этом мире, примчался на пристань в роскошном английском автомобиле и наблюдал за швартовкой парохода.

Утро выдалось теплым, с грустной дымкой бабьего лета, с плеском крупных рыб на воде, уже сейчас, в этом обманчивом тепле, чувствующих, что скоро все изменится, жестокие морозы стиснут землю, на реку упадет прочное, как железо, ледовое одеяло, и жизнь на Волге угаснет – она едва-едва будет теплиться. Впрочем, одурь продлится только до весны, а весной все начнется снова, по очередному кругу.

Капитан парохода стоял на верхнем мостике и в жестяной рупор подавал команды, матросы действовали слаженно – Хвостов невольно залюбовался их работой; несколько человек в робах и тельняшках составляли единый механизм.

– Вот оторвы! – не выдержав, похвалил Хвостов матросов. – За такую швартовку положено ведро водки ставить! – Он вытащил из часового кармашка изящную золотую луковку, щелкнул крышкой: вся швартовка с подходом к причалу, с отработками машины «вперед-назад» заняла десять минут. Хвостов, который понимал кое-что в речном деле – сам не раз плавал с пароходами нижегородской компании в низовья Волги, в Каспийское море и по врожденной своей любознательности интересовался всем подряд и все засекал.

Сидевший в машине питерский князь Андронников – побирушка, гостивший у него уже целую неделю, приподнялся на кожаной подушке, равнодушно посмотрел на пароход:

– Прошу прощения, не расслышал!

– Красиво, говорю, работают, стервецы!

– А-а-а, – вяло протянул князь, протер глаза, пожаловался: – Что-то я не выспался, Алексей Николаевич. – Передернул плечами и прижал к себе щегольской, сшитый из скрипучей коровьей кожи портфель. – Сам не свой какой-то… Ноги-руки не подчиняются.

– Вернемся в город, пожалуйста – заваливайся в свою опочивальню и дрыхни хоть до утра. Тебе даже обед туда подадут. Но здесь пока держись!

Пароход, залитый солнцем, был великолепен – слепяще-белый, с высокими бортами, длинной тонкой трубой и щелкающими о тугую воду плицами колес, он напоминал некую сказочную машину, способную перенести человека в беззаботный сказочный мир, туда, где нет ни зла, ни хмурого неба, ни склок, ни преследований, ни войн – только вечное солнце и вечное тепло, и Хвостов восхищенно покачал головой.

Закончив швартовку, капитан – молодцеватый, весь в белом – дал приветственный гудок, он хорошо видел с высоты мостика волжский берег, пристань, большой лакированный автомобиль. Хвостов в ответ приветственно поднял руку.

Распутин с епископом сошли с парохода последними – «старец» опирался на руку Варнавы, лицо его было желтовато-бледным: то ли укачало на воде, то ли не отошел еще от ранения и плохо себя чувствовал – не понять… Варнава нежно, будто женщину, поддерживал его, забота епископа о друге была трогательной.

Посреди толпы Распутин остановился, задержал Варнаву и, широко открыв рот, глотнул воздуха.

– Что, так плохо? – спросил Варнава.

– Уже лучше… Получшело. Все проходит… Пройдет и это. Окончательно пройдет, когда я ступлю на землю.

И действительно, едва Распутин ступил на берег, пощупал носком мягкого щегольского сапога, насколько податлив и ласков здешний песок, как лицо его порозовело, обрело некое величие, и он совсем пришел в себя, когда около него оказались Хвостов и князь Андронников, одетый в засаленный форменный мундир, принадлежащий непонятно какому ведомству.

– А-а-а, и ты тут, – сказал ему Распутин. Андронников промолчал.

– Прошу в мой мотор, – приветливо улыбаясь, лучась глазами, пригласил Хвостов.

За столом подавали тройную волжскую уху, сваренную из трех сортов рыб, заправленную свежей стерлядью, зеленью и сладким перцем, уха была крепкой, вязкой. Распутин, который испробовал на своем веку много рыбных блюд, был приятно удивлен талантом хвостовского повара и произнес одобрительно:

– Однако!

Хвостов и Варнава пили холодную, со слезами, проступившими на бутылке, «монопольку», принесенную из ледника – специальной, набитой льдом ямы, устроенной в погребе, Распутин – любимую свою «мадерцу», выписанную Хвостовым из Крыма.

Попробовав ухи, Распутин разомлел, лицо у него разгладилось, и он, потянувшись к Хвостову, сидевшему рядом, тронул его за плечо.

– Знаешь, милый, – на «ты», словно Хвостов был его старинным другом, произнес он, – если бы ты меня так, как сегодня, принял в прошлый раз, ты бы давно был министром.

– Очень сожалею. – Хвостов наклонил к гостю полное щекастое лицо, по ежику у него пробежал ветер. – Виноват, в прошлый раз не сориентировался.

– Я ведь тогда специально приезжал смотреть тебя, неужели ты этого, милый, не понял?

– Нет. – Хвостов вздохнул. – Не понял.

– Жаль, жаль, милый. – Распутин взял со стола бутылку с мадерой, налил себе полный фужер, пояснил Хвостову, что это вино рождено Богом для радости.

Хвостов промолчал. Варнава тоже молчал.