Раньше филеры грелись у Распутина в прихожей либо на кухне, иногда даже пробавлялись горячим чайком, сейчас он приказал не пускать их в дом – пусть довольствуются подъездом, этого достаточно. Либо вообще кукуют на улице. И жизнь филеров сделалась хуже, совсем плохой.
С другой стороны, «гороховыми пальто» мог распоряжаться
– Развели паразитов, понимаешь, управы на них нет! Но ничего, ничего-о, – произносил он убежденно, прислушиваясь к собственному голосу, к странной дырявой хрипоте, появившейся в нем, – это была именно дырявость, будто ржавый нож Феонии Гусевой пробил не только его тело, но и его душу, – найдем управу… Дай только время!
Он подходил к иконе и, видя, что огонь в лампаде едва теплится, повышал голос – дырявость усиливалась, превращалась в некое странное сипение:
– Дунька! – И когда в комнате оказывалась крепконогая, круглолицая, крепкозадая проворная Дуня, «племяшка», – рявкал на нее: – Лампадного масла добавь!
Потом становился перед иконой на колени и молился за наследника, за Александру Федоровну, за «папу»-царя, находившегося в Барановичах, в Ставке, за то, чтобы ему сопутствовала военная удача.
Но, судя по тому, что творилось на фронте, молитвы Распутина не всегда доходили до Всевышнего – боевые операции шли с переменным успехом, вернее сказать, часто вообще без всякого успеха: наступления, рывки, которые русские части сделали в первые дни войны, угасли, потери были большие, с фронта в Россию потянулись эшелоны с ранеными, достигли они и Петрограда.
И что еше оказалось особой приметой войны, вызывающей горькое ощущение, – в Петрограде появились безногие солдаты, неумело обращающиеся с костылями, чьи форменные рубахи с погонами украшали серебряные «Георгии» – боевые ордена.
Солдаты эти матерились, угрюмо посматривали на людей, задирали питерских чиновников, попрошайничали и пили. Напившись, плакали, жалея самих себя, товарищей, оставшихся на фронте, и неведомо было им, живы товарищи сейчас или нет, оттуда ведь, как известно, письма не всегда приходят, да и написать не всегда есть возможность: то бумагу на цигарки искрутили, то сосед карандаш украл, то немцы окружили, надо отбиваться – не до писем, стало быть, то вдруг с аэроплана сбросили газовую бомбу… Распутин пробовал разговаривать с такими солдатами, те посылали его матом далеко-далеко, и ничего из этого дружеского общения не получалось, а один – с оттяпанной под самый пах правой ногой – даже замахнулся костылем с насаженным на конец острым железным шипом:
– Пшел вой отсюда!
Распутин не обиделся на этого солдата, вечером помолился за его здоровье, а потом выплеснул из головы, будто помои: чего держать в мозгах постороннего человека? И молился, молился, молился за царя. Понимал «старец»: пока царь жив, пока сидит на своем месте – с ним, с Распутиным, все будет в порядке, потеряет царь трон – и Распутину будет плохо. Может быть, даже хуже, чем самому царю.
Но вернемся к филерам да к Хвостову с Белецким. Что касается филеров, то они, когда Распутин выдворил их из своей квартиры, не растерялись – облюбовали себе чуланчик внизу, в подъезде, рядом с комнатой дворника, который по совместительству был и ключником и привратником, а потом, поразмыслив, взяли дворника вместе с дворничихой, часто замещавшей мужа по части метлы и лопаты, на денежное довольствие. Уж очень начальство стало нервно себя вести, когда дело касалось Распутина. Поэтому ради успокоения чинов с позументом на погонах дворницкую семью лучше было взять на довольствие.
На Распутина же филеры крепко обиделись – выгнал из тепла на холод, будто собак, а простуда у «гороховых пальто» была профессиональным заболеванием, от хронического насморка их не могла вылечить даже могила, так на тот свет они и уходили с красными сопливыми носами.
– У-у, курощуп гнилозубый! Дай только повод либо «добро» сверху – мы тебе живо башку из нагана опечатаем. Свинцовую дулю точно между рогов влепим, чтобы издали было видно!
Фамилия Хвостова крепко сидела в голове Распутина еще и потому, что старый сибирский друг, тобольский епископ Варнава, не давал Распутину забыть эту фамилию. Варнава же, в свою очередь, был хорошо знаком с Хвостовым, а также с Илиодором и ко всей распре Распутина с Илиодором, к борьбе и «пусканию крови» относился отрицательно. Перед тем как Распутин уехал из Тюмени – уже после ранения, – он сказал:
– Я знаю, сейчас не время говорить о мирском, идет война, человек в ней – маленький винтик, сломать его или уничтожить ничего не стоит. И всякая распря забывается, отходит на задний план, потому что война – это слишком большая беда… Пойми, Григорий, сейчас тебе с Илиодором лучше помириться.