Царский угодник

– Не надо! Все тут естественно, все от Бога, и грязь, она тоже от Бога. Она кому-то нужна, а раз нужна, то, значит, Он ее и создал. Эта грязь святая, не пристает. – Распутин приподнялся, вновь наложил на донышко полотенце и с кряканьем, будто рубил дерево, ударил кулаком. Вторая пробка оказалась слабее первой, вылетела с тугим влажным звуком, мадера густой душистой струей выплеснулась на пол.

Распутин ахнул, распластался на полу, зачмокал губами, слизывая разлившееся вино.

Галина, не выдержав, захохотала.

– Это надо же! – переведя дыхание, огорченно воскликнул Распутин. – Вот невезуха – такое вино разлил! – Кончив схлебывать мадеру с пола, приподнял голову и зло, снизу вверх посмотрел на Галину. – Бес в тебе сидит. Ай какой здоровый бес в тебя забрался! Если я сейчас не выгоню его, он тебя очень скоро в больницу отправит.

– Лечить, значит, собрался, Григорий Ефимович? – не прерывая звонкого, заразительного смеха, поинтересовалась Галина. – О здоровье моем печешься?

– Пекусь!

– Лечить собрался?

– Собрался.

– А если завтра?

– Завтра может быть поздно, завтра бес может съесть тебя всю целиком, понятно? Ложись! – Распутин вновь громко ударил ладонью по полу. – Кому сказали!

Он так глянул на Галину, такой таинственный огонь засверкал у него в глазах, что малоросска неожиданно потускнела и сникла, на лице ее появилась покорность, рот обвял, сделался менее ярким, и она послушно опустилась на пол рядом со «старцем».

Тот зарычал запущенно, страстно, пьяно, ухватил Галину за плечи, повернул к себе, прошептал яростно:

– Ты чего не подчиняешься?

– Разве я не подчиняюсь? – так же шепотом, покорно и глухо спросила Галина, и Распутин, не отвечая, жарко дыша, начал сдирать с нее одежду.

– Поаккуратнее, пожалуйста, – попросила малоросска. – Может, я сама ее сниму?

– Нет, я сам, сам, сам, – упорно забубнил Распутин, путаясь в складках женской одежды, в «титишниках», стаскивая с упругих, сильных ног чересчур плотные панталоны, потом еще что-то, наваливаясь на малоросску всем своим корявым, напружинившимся телом, бормоча что-то смятым шепотом, чувствуя, как мышцам и костям его становится горячо.

А потом он отдыхал, придавив спиной, нарядной своей рубахой густое винное пятно, которое не схлебнул до конца, думая о чем-то постороннем и вяло поводя рукой по влажной голове. Спросил равнодушно, заранее зная ответ:

– Ты Соньку Лунц знаешь?

– Нет.

– Смотри не встречайся с ней. Она может тебе все глаза выцарапать…

– Кто она такая, Сонька Лунц?

– Есть одна красивая дама. Иногда греет мою постель. Ты знаешь, как плохо залезать в холодную, ненагретую постель?

Малоросска передернула плечами.

– Хуже не бывает!

– Вот она и греет мою постель, чтобы я не простудился. Огонь!

Косо глянув на Распутина, Галина усмехнулась с неожиданной тоской:

– Постыдились бы, Григорий Ефимович! Неудобно!

– Неудобно только с печки в штаны прыгать, можно промахнуться. Все остальное удобно. – Распутин приподнялся, нашел в вечернем сумраке бутылку, отпил от нее немного, протянул малоросске: – Присоединяйся!

– Из горлышка?

– А чего тут такого? Конечно, из горлышка. Как в гимназии, на выпускном балу.

– У меня отец – дворянин.

– Ну и что? Я к дворянам хорошо отношусь. Среди них есть нормальные люди, а есть дерьмо.

– Мой отец – нормальный человек.

– А мать?

– Она – недворянского происхождения.

– Пей, кому говорят! – Распутин ткнул бутылку Галине.

Та глянула «старцу» прямо в глаза, обожглась о них – слишком много огня плескалось в пронзительно светлом пивном взгляде Распутина, покорилась, взяла бутылку, сделала несколько крупных глотков, с фырканьем откинула голову назад.

– Не надо только допекать меня какой-то Сонькой, а то я ей глаза выцарапаю. Нет, я их выдавлю пальцами, как сливы. – Галина выбросила перед собой руку, растопырила пальцы, будто когти. – Глаза запросто выдавливаются из глазниц: пальцем ковырнул, поддернул сильнее – и глаз уже лежит на ладони.

– Тьфу! – отплюнулся Распутин и неожиданно хрипло, незнакомо рассмеялся. – А ведь тебе, голубая душа, печеные пятки, чего-то от меня надо!

– Надо, – не стала скрывать Галина.

– Чего?

– Помощь по снабженческой части. Поставки армии малороссийского сахара, кожи для кавалерийских седел и сукна для шинелей, – сухим построжевшим голосом перечислила Галина.

– Небось все гнилое? – хмуро полюбопытствовал Распутин.

– Сахар гнилым быть не может – это же сахар!

– Зато может быть сладким, как коровье дерьмо: что котях в кружку кипятка солдат-кинет, что глутку сахара – чай как был навозным, так им и останется. А сукно небось такое, что потяни за два края – разлезется?

– Сукно есть разное, – уклончиво ответила Галина, – есть попрочнее, есть послабже.

– Не умеешь ты, баба, врать, – лениво произнес Распутин.

– Не умею, – призналась Галина.

– Когда учиняют такой допрос, как я, отвечать надо, глазом не моргнув: «Все прочное, новенькое, проверенное, никакой гнили – сукно только что доставлено с фабрики, шкуры – с кожевенных заводов, сахар – с рафинадного предприятия…» А ты? Тьфу!

– Извини, отец, живем – учимся! Все впереди!

– Так, учась, и помрешь.

– Бог даст – не помру.