Царский угодник

– Боюсь, – честно ответил Батищев. – Смерти все боятся, нет таких людей, которые не боялись бы. Если человек говорит, что не боится смерти, я не верю ему.

– Молодец! – похвалил Распутин поручика и, поймав его недоумевающий взгляд, пояснил: – Молодец, что правду говоришь! Если бы ты стал финтить, изображать из себя храбреца, я бы это сразу засек и стал бы относиться к тебе иначе.

– Врать не приучен, – смутился Батищев и покраснел еще больше.

– А немца боишься?

– Немца не боюсь. Вот кого не боюсь, так это немцев.

– Почему?

– Да немец, Григорий Ефимович, такой же человек, как и я. Та же плоть, те же кости, те же нервы, та же боль – все то же. Он ничем не отличается от русского мужика, от крестьянина или графа, имеющего свой роскошный особняк в Петрограде. Повторяю – все у немца то же…

– С той только разницей, что у нас графа вряд ли встретишь в пехотном строю с винтовочкой в руках.

– У немцев так же. Но хотите верьте, хотите нет, но у нас, Григорий Ефимович, такие графья имеются.

– Это бедные графья. Они уже больше простые мужики, чем графья, крестьяне какие-нибудь, орловские или воронежские. А вот богатого графа на фронте ты не встретишь. Богатый граф сидит в Петрограде, пьет кофий и занимается тем, что по заказу военного ведомства изучает отличие конского навоза от поросячьего. И при этом считается, что он находится на фронте. Я таких графьев знаю. – Распутин вздохнул. – Все с тобою ясно, милый. – Перевел взгляд на Ольгу Николаевну. Похвалил: – Жена у тебя хорошая. Светлая.

– «Комплимент» по-латыни, Григорий Ефимович, – «то, чего нет». Поэтому комплименты мы с Ольгой Николаевной принимаем осторожно.

– Слишком мудрено говоришь. – Распутин свел в одну линию темные брови.

– Извините, Григорий Ефимович, не хотел вас обидеть.

– Да я и не обиделся, – успокоил поручика Распутин, – это я так. – Приподнялся над столом, почерневший, будто ворон. – Дуняшка, где уха?

Через минуту уха была на столе. Дуняша, помешивая дымящееся варево, приговаривала ласково, игриво:

– Вот она, вот она, ушица, на плите разогревалась…

– Чего так долго?

– А как же иначе? Плиту-то растопить надо.

Дуняшка шустро заработала половником. Через полминуты все три тарелки были полны горячей ухи. Распутин взял увесистый кусок хлеба, разломил его на две половинки, окунул в тарелку с верхом, погрузив в бульон пальцы и даже на поморщившись от того, что он был горячим, проговорил задумчиво:

– На фронте, в штабе, сейчас великий князь Николай Николаевич верховодит. Пока он там, у меня ходу в штаб нет никакого. Когда его в штабе не будет, тогда я тебе, милый, в чем хошь помогу. Даже знамя наше главное – Распутин хихикнул, – помогу обменять на немецкое.

Батищев все понял с первых слов – схватил информацию с лету, фразу же насчет обмена знамен и распутинское хихиканье пропустил – он и сам как-то услышал, как великий князь заскрежетал зубами, когда при нем произнесли фамилию Распутина: понял также, что попасть в борьбу, которую Распутин собирается затеять с Николаем Николаевичем, – это все равно что угодить в работающий мельничный жернов. Или в кузнице – между молотом и наковальней: один раз ударят – только кровяные брызги полетят.

Холод сковал Батишеву спину, по хребту поползла ошпаривающе острая струйка пота: Батищев представлял себе, что от него в таком разе останется. Склонил голову в благодарном поклоне:

– Спасибо за заботу, Григорий Ефимович!

Распутин залпом осушил стакан мадеры, звучно поболтал вином во рту, сглотнул – пить дорогую мадеру для него стало так же привычно, как и воду.

– Одним спасибом не отделаешься! – Распутин запустил пальцы в горячую уху, ловко выловил намокший кусок хлеба, стряхнул его над тарелкой, протянул Ольге Николаевне: – На!

Та резко выпрямилась, вопросительно глянула на Распутина, крылья носа у нее сжались, лицо сделалось узким, ярким, она перевела взгляд на мужа, но тот, думая о чем-то своем, смотрел в сторону.

– Не бойся, бери и ешь, – настойчиво проговорил Распутин. – Из моих рук все едят, даже царицка, никто не брезгует. Я – святой человек!

Ольга Николаевна нерешительно приняла кусок хлеба из распутинских рук, с куска тонкими струйками стекала вьюшка, Ольга Николаевна хотела было подцепить кусок ложкой, но Распутин строго глянул на нее: «Бери пальцами!» – и Ольга Николаевна не смогла ослушаться «старца». Распутин, сощурясь, пристально смотрел на нее. Он задумал, что если эта красивая, опрятная женщина – по виду своему недотрога – возьмет намоченный хлеб из его рук и съест, то очень скоро будет принадлежать ему. Несмотря на своего мужа-офицера.

– Ешь! – снова сказал Ольге Николаевне Распутин. От него начала исходить, струиться некая невидимая сила – у Ольги Николаевны от этих незримых токов даже сухо сделалось во рту, она забыла про мужа, про то, где находилась в эту минуту, она словно бы очутилась в каком-то странном прочном коконе, оказалась завернутой в ватное одеяло – и не одна, вот ведь как, а вместе с Распутиным.

Согласно кивнув, она поднесла хлеб ко рту и съела.