Царь-Север

За стеною неожиданно завыло, заулюлюкало. Луна исчезла в снежной пелене. Застонало дерево где-то за окошком и пламя в печке стало гудеть, захлёбываясь – ветер в трубу врывался, дым иногда выдавливал в золотую щёлку чугунной дверцы. А потом сердитые, нервные порывы прекратиилсь – пурга потянула ровнее, запела поспокойней, и что-то колыбельное могло уже почудиться в этой необъятной круговерти. Это уже была как будто не пурга, способная сбить путника с дороги и похоронить под белым саваном – это фея самых добрых, самых светлых снов склонилась к изголовью. Спи, дорогой, не думай ни о чём, утро вечера мудренее.

Хорошо спалось им под эту колыбельную. А когда проснулись – ничего хорошего.

За окном по-прежнему пуржило – бела света не видать.

Сладко потянувшись, Тиморей вообразил гитару в руках и «заиграл», напевая туристическую песенку:

Вьюга полярная спятила –
Бьёт наугад!
А пятеро, пятеро, пятеро –
Уточки к югу летят…

Охотник был не в духе.

– Кто-то улетел, а кто-то зимовать останется. Как Папанин на льдине.

– Что? Думаешь, надолго эта канитель?

– Хотелось бы верить, что нет…

Выскакивая за дровами или по нужде, Тиморей видел длинные седые космы, метавшиеся вокруг избы, и это делало её похожей на колдунью, тонким, прерывистым голосом что-то напевающую во мгле. Тиморей относился теперь к избе – после того, как поплакала она живой слезою – относился будто к живой. В нём вообще происходили потаённые какие-то перемены к лучшему. Ещё недавно нетерпимо относящийся к Егору, который раздражал его то тем, то этим – теперь Дорогин сделался терпимей, мягче. Север начинал воспитывать его как великовозрастного ребенка. Тимоха давно уже почувствовал родительскую руку Севера, но никогда ещё не осознавал так ясно «воспитательный момент».

Мело весь день, и солнце не вышло на работу. Окно будто прихлопнули драной, мохнатой овчиной.

Лампа стояла на подоконнике. Тимоха взял и поболтал.

– Без керосина.

– Выпили, видать, – пошутил Зимогор.

– А кто-то что-то говорил про фляжку спирту.

– Я говорил – на спор. А так – считай что нет. НЗ.

– Может, в лампу плеснем НЗ?

– Не-е! Я этого не переживу. Погоди. Сейчас придумаем…

Зимогор нитку в рыбьем жире вымочил, зажёг. Выдавливая пламя из себя, нитка малость покоптила и погасла.

И тогда художник – осторожно, трепетно – вынул из-за пазухи волшебный Цветок Светлотая.

В избе посветлело, но как-то так посветлело, точно звезда поднебесная на грешную землю спустилась.

Егор изумленно уставился на цветок. Промолчал. Только головой качнул, поцарапав на затылке седые вихры.

Какое-то время они зачарованно смотрели на Цветок Светлотая. Потом – как будто ничего особенного не произошло – жизнь пошла обычным чередом. Стали думать, чем заняться, коротая время. Стали осматривать «закрома». За печкой лежала скирда старых газет и журналов. Тиморей начал рыться, чихая от пыли, занимательное что-нибудь выискивал.

– Смотри, Егор. Какой-то пузырек. – Он открутил и понюхал. – Фу-у! Наверно, кто-то пукнул и закрыл.

– А ну-ка, дай… – Охотник оживился. – О, стрелять его ять! То, что надо! Жир. Медвежий. А ну, разувайся…

– Здравствуйте, я только что обулся. С большим трудом, про между прочим.

– Разувайся! Надо сухою тряпкой лапы растереть, потом намазать жиром. До свадьбы заживет. Ты, стати, не женат?

– Я неоднократно холостой. – Тиморей вздохнул с улыбкой. – Это Северьяныч, батя, в молодости так любил говаривать. Мать рассказывала. Вот и я – неоднократно холостой. На ближайшую пятилетку.

– Ну, это еще бабушка надвое сказала. У меня друган был – матёрый холостяк. Какие только капканы бабы на него не ставили – бесполезно. А потом встречаю – идут под ручку. Идут и улыбаются. Щенки. Вот так и у тебя случится в один прекрасный день. На свадьбу грузчики оденут со страшным скрипом башмаки… Как в песенке. – Егор пожал плечами. – Я вот только не пойму, на кого одели башмаки?

– Какие башмаки?

– А ты послушай. – Зимогор запел, сам себе дирижируя: – «На свадьбу грузчики надели со страшным скрипом башмаки…» И вот вопрос: на кого они надели башмаки? На свадьбу? Или на кого?

– На жениха. Потому что он уже лыка не вязал. Сам не мог обуться.

Егор засмеялся.

– Интересная трактовка. Я об этом не подумал.

После медвежьего жира горячее нытье в ногах угасло, только под ногтями, куда мороз загнал иголки, туповато, противно покалывало. Дорогин повеселел, пошевеливая обмороженными пальцами.

– Слушай, помогает… Медведь-то! – сказал он, удивлённо глядя на пузырек.

Охотник постоял возле окна, за которым уже вырос белоснежный гриб, точно громадный белый боровик, пухлой шляпой достающий до середины оконной рамы.

– Говорят, настойка из белого гриба – хорошее средство от обморожения.

– Любая настойка – хорошее средство, – намекнул Дорогин. – Может, мы скрутим голову твоей фляжке со спиртом? Пурга. В школу идти не надо.

– Разговорчики в строю! Сказано – нет, значит – нет.

– Железный ты дядя, Егор. А кем был в Афгане?

– Командиром роты.