Царь Дмитрий - самозванец

Сто больших бочек пороху извели! Дым стоял такой плотный, что сквозь него ядра с трудом пробивались. Поляки из свиты посольской всеми силами скрывали свое удивление и всем своим видом показывали, что им такие игры привычны. Шляхтичи же, прибывшие на службу царю Русскому вместе с воеводой Мнишеком, кивали одобрительно головами, но тут же прибавляли, что пушки пушками, но исход боя всегда сабля решает, а в этом искусстве им равных нет. И когда развиднелось, предложили истинно рыцарскую забаву, турнир называется. Бояре наши стали недоуменно переглядываться, Димитрий же радостно подхватил: «Турнир! Турнир!» Освободили обширную площадку, с двух сторон выехали на конях два шляхтича, закованные в броню и вооруженные длинными копьями и большими щитами, и по сигналу устремились навстречу друг другу. Сшиблись, один из шляхтичей, получив

удар копьем в забрало, сверзился с лошади и растянулся на земле недвижимо, только доспехи позвякивали.

— Так это же — поле! — воскликнули обрадованно бояре, но тут же и зароптали: — Негоже превращать Суд Святой в забаву!

Я не мог с ними не согласиться. Димитрий же, как мне показалось, больше обеспокоился поверженным воином.

— Эдак они до времени друг друга перекалечат! — воскликнул он и, как рачительный хозяин, приказал тут же прекратить ненужное членовредительство.

Но, чтобы дать выход боевому задору воинов, приказал устроить бой потешный, на этот раз с палками вместо сабель и шпаг, и опять, как при первых учениях, немцы-наемники при поддержке поляков-новобранцев победили наших стрельцов, предводительствуемых князьями Василием Голицыным и Дмитрием Шуйским.

— Эка гвардия моя бояр бьет! — вскричал Димитрий весьма неосторожно.

Что я мог ему на это сказать? Что немец всегда одинаково воюет и даже потешную службу исполняет со всей серьезностью без русской ленцы? Или что русскому человеку для драки хорошей необходимо иметь веселие в сердце, но тешиться да веселиться по приказу он не умеет, ему надо ощущать праздник в душе, а повеления свыше ему в этом не указ. Вместо веселия можно, конечно, и разозлить, но по извечной доброте русского человека дело это многотрудное и долгое. И опасное, потому как если возьмет русский человек дубину в руки, то примется крушить вокруг все подряд без разбору, тут и правому, и виноватому — никому не поздоровится. Но пока я так размышлял, Димитрий отдал приказание — чтобы через три дня непременно новым военным играм быть, для чего русским войскам надлежало в Котлах остаться и стан раскинуть, и прочь ускакал.

Этим увеселения не исчерпывались, много разного было, я просто с ног сбился, с места на места перемещаясь. О печени уж и не говорю, словно в броню оделась и затвердела и вперед выперла и в то же время вниз тянула.

А впереди еще был машкерад, это такой пир, на который

гости должны в потешных нарядах являться и с лицами прикрытыми. Ох, сатанинская затея! Я это прямо так, начистоту, Димитрию и сказал.

— Се есть веселый обычай европейский! — ответил он мне со смехом.

А то я не знаю!

— В том-то и дело, что европейский! — говорю ему, горячась. — Они там, в Европах, пусть хоть голыми пляшут, с них станется! А на Руси в чести скромность и благочиние!

— Ничего, привыкнут! — отмахнулся Димитрий.

И тогда, единственный раз за все дни празднеств, мое сердце сжала непонятная тревога. Долго я ворочался той ночью, не в силах заснуть и в то же время боясь сна. Стоило смежить веки, как начинали наплывать какие-то видения, какие-то тени начинали сгущаться, обретая плоть, и, еще неясные, уже кричали громко: «Гойда! Гойда!» Я широко открывал глаза и крестом отгонял видения, но усталость взяла вверх и я, изнемогши в борьбе, провалился в сон. И сразу видения налились красками. Явились пиршественная палата в Александровой слободе и кружащиеся в пляске сатанинской опричники в больших, ярко разрисованных машкарах. Особенно гнусно выламывался дюжий молодец в первом ряду, его длинные руки и ноги изгибались под невозможными углами, бедра вихлялись, как у продажной девки, он то приседал к полу, как лягушка, и выделывал ногами разные коленца, то взмывал под самый потолок и дергал руками, как петух крыльями. Вдруг личина свалилась с головы молодца и открылось лицо, искаженное обидой и унижением, — мое лицо. И хоть тело продолжало извиваться в пляске непристойной, уста были немы и слезы текли по щекам. Я смотрел на себя, плачущего, и — плакал.

Час катастрофы

[1606 г.]

Я стоял у окна и смотрел на кремлевские площади. Долгая утренняя молитва и яркое весеннее солнце немного притушили ночные страхи, но тревога оставалась, обостряя зрение. Все спокойно, убеждал я себя. Кремль непривычно пуст, но это Басманов вчера убедил Димитрия не открывать поутру ворота, потому что из-за игр военных и других неожиданно сложившихся вместе дел в Кремле осталась половинная стража.