Царь

Между тем, когда лживый Ходкевич бессмысленно топчется под наскоро поставленной, но не сдающейся Улой, конюший Фёдоров тоже не дремлет. Кому-то из его преданных слуг удаётся пробраться к митрополиту Филиппу. «Житие святого Филиппа», в стиле этого своеобразного жанра раскрашенное более яркими красками, чем однообразные серые будни, повествует о том, что к нему пожаловали «благоразумнии истинии правитилие и искусние мужие, и от первых велмож, и весь народ», вопреки тому, что именно народ к этой распре между вельможами и царём приплетён понапрасну, и, понятное дело, с «великим рыданием» просит его воспользоваться своим исконным правом йечалования и заступиться за них, бесталанных, поскольку «смерть перед очима имуще и глаголати не могуще», из смирения и скромности опустив, за какие грехи эту «смерть перед очима имуще» и что им нечего глаголати в своё оправдание, поскольку измене и заговору оправдания не находится во все времена. Митрополит Филипп крест целовал на том, что, возложив на себя тяжкое бремя и знаки митрополита, не станет встревать в дела управления, которые от Бога надлежит ведать царю. Твёрдость Филипповой веры не вызывает сомнений. Причина опалы, ввергнувшей конюшего Фёдорова в затишье Коломны, должна быть ему ведома хотя бы в самых общих чертах, как она ведома едва ли не всем князьям и боярам. Стало быть, и по-божески, и даже по-человечески служителю церкви надлежит отступиться от этого грешного, грязного дела или, уж если не терпится ввязаться в него, поддавшись шёпоту родственных чувств, то с увещанием обратиться не к кому иному, как к конюшему Фёдорову, осудив грех измены, грех возмущения против законной власти царя и великого князя, грех возжигания мятежа на Русской земле, призвав к покорности воле судьбы и властей, долг пастыря заключается именно в том, чтобы напоминать согрешившим о Боге. Митрополит Филипп поступает прямо наоборот, но вовсе не потому, что не знает, в чём состоит его пастырский долг. И его, служителя церкви, удельное прошлое цепко держит в плену устарелых понятий и норм поведения. На Русской земле с самого первого дня, как завелось на ней миролюбивое славянское племя, не существует уз прочней и святей, чем узы родства. Непоколебимая верность ближней, дальней и бесконечно далёкой родне вошла в плоть и кровь восточного славянина с языческого поклонения той неистощимой, всепобеждающей силе, которой рождается жизнь, и сколько ни внушает этому самобытному и непокорному племени насильственно принесённое христианство, что Отец один и что Отец этот Бог, на Русской земле помнят родство и до седьмого, и до двадцать седьмого колена, недаром и сам Иоанн всякий раз в споре за власть приплетает вдохновенно изобретённого митрополитом Макарием пращура Августа. На свою беду, митрополит Филипп состоит с конюшим Фёдоровым именно в этом самом неодолимом русском родстве. Один раз, повинуясь этому тёмному, но победному голосу крови, он уже выручил почтенного Ивана Петровича, толкнувшего Колычевых просить царя и великого князя об отмене ненавистной опричнины, грозящей полной утратой удельных дружин, а с ними и утратой всех своих привилегий, а с привилегиями утратой такого любезного, такого сладкого удельного права на своеволие, права на службу тому, кому захочу, а не захочу, так и не стану служить. Не может не выручить и теперь, вопреки здравому смыслу и долгу пастыря осуждать и пресекать малейшее неповиновение законным, поставленным от Бога властям. Он обращается к этой законной, Богом поставленной власти с укоризнами на жестокое обращение с подданными, не желая принять во внимание, что эти подданные не только воевать не хотят с историческими врагами Московского царства и православия, но ещё и затевают мятеж против того, кто принуждает их воевать если не на совесть, то хотя бы за страх. Из его официального «Жития» можно понять, что спервоначалу он обращается к царю и великому князю наедине, произносит целую проповедь, хотя никогда прежде дар проповедника в нём не был замечен, о непременной обязанности всякой власти миловать и прощать, опять-таки забывая, что обязанность власти также наказывать и карать. Понятно, что Иоанн возмущён. Он напоминает первосвятителю его крестное целование, то есть данную им самую ненарушимую клятву в его дела никогда и ни в чём не вступаться. Он излагает ему все обстоятельства преступления, навлёкшего на конюшего гнев и опалу, и даже если предположить, что он не располагает подлинной грамотой, к которой приложили руки все заговорщики, довольно добровольных признаний Владимира Старицкого, который не имеет причин ни с того ни с сего клеветать на конюшего. Филипп не внемлет царю. Митрополит, высшая духовная власть, отказывается разговаривать с государем даже в тот святой час, когда Иоанн присутствует на богослужении в храме, где его окружают не только князья и бояре, но и простой народ, ремесленные и торговые люди Москвы, каких-нибудь два года назад отдавшие ему на жизнь и на смерть князей и бояр как заклятых «волков». Мало того, что своим нарочитым молчанием первосвятитель наносит царю и великому князю публичное оскорбление, он, вольно или невольно, призывает паству к неповиновению, к противодействию законным властям, от которого до открытого бунта лишь один шаг. Соловецкий затворник, не искусившийся в тонкостях и подводных течениях государственных дел, Филипп едва ли осознает, что творит, семя какого греха зароняет в обильно политую кровью Русскую землю. Он видит только своё несомненное право печаловаться перед светской властью за опального подданного, всего-то отправленного на службу в Коломну, и усердствует особенно потому, что этот опальный подданный приходится ему близкой роднёй. В своём ослеплении он не обращается с соразмерной проступку проповедью к самому опальному подданному о благости искреннего смирения, о необходимости добровольно покоряться законным властям, о верности крестному целованию, которое произносится перед Богом, не призывает покаяться в своей несомненной вине и не просит уже после раскаяния вместе с ним о снисхождении или полном прощении, а не делая этого, не предъявив царю и великому князю чистосердечного раскаяния самого опального подданного, он самым возмутительным образом валит с больной головы на здоровую. Зато начитанный, изощрившийся в государственных делах Иоанн отлично понимает возмутительность его осуждения и ещё яснее предвидит те кровавые следствия, которые могут произойти из принародного молчания митрополита, которое ставит московского царя и великого князя на грань отлучения с неизбежным объявлением его супротивным, безбожным и прокажённым, как в своём исполненном яда послании беглый князь уже на весь мир ославил его. В таких обстоятельствах любой из его подданных уже за благо, за служение Богу почтёт поднять на него меч или просто-напросто прирезать его как смердящего пса.