Царь

«Прибывши под неприятельскую крепость Улу, я стоял под нею недели три, промышляя над нею всеми средствами. Видя, что наши простые ратные люди и десятники их трусят, боятся смерти, я велел им идти на приступ ночью, чтобы они не могли видеть, как товарищей их станут убивать, и не боялись бы, но и это не помогло. Другие ротмистры шли хоть и нескоро, однако кое-как волоклись, но простые ратные люди их все попрятались в лесу, по рвам и по речному берегу; несмотря на призыв, увещания, побои (дошло до того, что я собственные руки окровавил), никак не хотели идти к крепости и, чем больше их гнали, тем больше укрывались и убегали. Также и нанятые мною казаки только что дошли до рва — и бросились бежать. Тогда я отрядил немцев, пушкарей и моих слуг (между ними был и Орёл-москвич, который перебежал ко мне из крепости): они сделали к стене примет и запалили крепость, но наши ратные люди нисколько им не помогли и даже стрельбою не мешали осаждённым гасить огонь. Видя это, я сам сошёл с коня и отправился к тому месту, откуда приказал ратным людям двинуться к примету: хотел я им придать духу, хотел или отслужить службу вашей королевской милости, или голову свою отдать, но, к несчастью моему, ни того, ни другого не случилось. После долгих напоминаний, просьб, угроз, побоев, когда ничто не помогло, велел я татарским обычаем кидать примет, дерево за деревом. Дело пошло бы удачно, но храбрость москвичей и робость наших всему помешали: несколько москвичей выскочили из крепости и, к стыду нашему, зажгли примет, а наши не только не защитили его, но и разу выстрелить не смели, а потом побежали от шанцев. Когда я приехал к пушкам, то не только в передних шанцах, но и во-вторых, и в третьих не нашёл пехоты, кроме нескольких ротмистров, так что принуждён был спешить четыре конные роты и заставить стеречь пушки, ибо на пехоту не было никакой надежды...»