Трущобы Петербурга

Я не верил городским слухам и сплетням, но, к несчастью, вечером того же дня я получил официальное об этом сообщение полиции. Усадьба Трутовского была в 15–20 верстах от города, и я на другой же день, утром, полетел туда. По приезде на место, в степь, картина мне представилась следующая: труп лежал на спине, с опаленным лицом и снесенным черепом, из которого вывалилась часть мозгов и лежала тут же на траве вместе с кусками запекшейся крови, руки были раскинуты по сторонам; в нескольких шагах от трупа валялось ружье — двухстволка, а у изголовья трупа — свернувшись в клубок, лежала собака покойного Бекас. Сотский и два десятских находились тут же. Когда я ближе подошел к трупу и окликнул собаку, она, видимо, узнала меня по голосу и, шевеля хвостом, подошла ко мне, подставляя голову, чтобы её поласкать, и, когда я это сделал, она подошла к трупу, жалобно посмотрела на своего мертвого хозяина, потом на меня и, опустив хвост, уныло пошла на свое прежнее место. Мне ужасно было жаль смотреть на это бедное животное, потерявшее своего хозяина. «Вот кто, думал я, знает разгадку происшедшей здесь драмы!..» Пастухи, которые тоже были здесь, как равно и староста — говорили одно, что третьего дня господа здесь охотились и много стреляли, а потом все смолкло, и они думали, что господа ушли домой.

— Ан, видно, ушел-то один домой, а другой-то вот где ночевать остался и долго проспал, коли мы вот уже третьи сутки дожидаемся, — говорили десятские, недовольные тем, что для охраны трупа их оторвали от своих домашних работ, которых в конце августа у всякого мужика довольно.

Я принялся за описание места и осмотр трупа. Место было мне очень хорошо знакомо — оно недалеко от усадьбы Трутовского, и здесь всегда была масса перепелов. Каких-нибудь знаков насилия на трупе не оказалось; в боковом кармане пиджака лежал бумажник, в котором, кроме 30 рублей, не было ничего, в жилете — часы с цепочкой, а в кармане брюк лежал носовой платок с туго затянутыми узлом и с буквами «ИТ».

Ружье оказалось заряженным только на один ствол, в патронташе — несколько пустых и набитых патронов, в ягташе — дичи никакой. Смотря на положение трупа, на лежавшие около него вещи и не найдя в кармане никакой записки, я хотел угадать, что здесь могло произойти: самоубийство, убийство или неосторожность? Не найдя пока на это ответов, я отправился в усадьбу к Трутовскому, куда велел перевезти и труп, впредь до приезда доктора для вскрытия. В усадьбе между тем как будто все вымерло, никого не было видно, никого не было слышно, даже собака не бросилась и не залаяла, когда я подъехал к крыльцу. В доме, когда я вошел, тоже царила полнейшая тишина, и лишь на пороге в залу меня встретил смущенный и как-то растерянный Трутовский.

— Уж вы меня, Владимир Иванович, извините, я к вам без спросу и не один, с собой привез и Ивана Петровича, — сказал я, здороваясь с ним.

Трутовский слабо пожал мне руку и ничего на это не ответил. Я продолжал.

— Будьте любезны, отведите нам по комнатке; покойнику — полежать, пока вот приедет доктор, а мне — заняться делами. К Труту на хутор ехать и далеко, и неудобно. Не стесню я вас?

— Сделайте одолжение — располагайтесь, дом большой.

— Федор, — обратился он к вошедшему лакею, — отведи там около террасы две комнаты в распоряжение господина следователя, прибери их и служи.

Федор ушел, а я спросил Трутовскаго, который уже несколько оправился:

— Ну, как охотитесь, Владимир Иванович?

— Да вот видите, какая тут охота, — какой казус вышел с Иваном Петровичем. Кто мог подумать?..

— То есть, что, собственно? — спросил я Трутовского, глядя на него в упор.

— Да что он так покончил с собой.

— Ах, да, — ответил я, как бы не понимая, в чем дело. Я пока не хотел с Трутовским об этом говорить, а другой разговор у нас не клеился, к тому же мне нужно было распорядиться насчет трупа, где и как его положить, а потому, извинившись, я ушел в отведенное мне помещение. Там я застал Федора, который выносил мебель из комнаты, где предполагалось поместить труп Ивана Петровича.

— Вот и отлично, Федор, послужи уже Ивану Петровичу последний раз.

— Да и то сказать, ваше высокородие, служить приходилось ему немало. Сколько раз пьяного здесь приходилось укладывать, да и домой сколько раз провожать, ну, а в последнее время хуже работа за ним была…

— А что такое?

— Да так, ваше высокородие.

«Федор что-то знает», — подумал я.

— А что, Федор, барыни, видно, нет дома?

— Дома, да только они больны.

— Что же с ней?

— Да так, из тревоги больше, по этому самому случаю.

— Видно, жаль ей очень Ивана Петровича; веселый ведь парень был.

— Как не жалеть, жаль…

В это время в комнату стали вносить труп Трута и положили его на чисто вымытый белый стол. Я приказал открыть окна и в комнате оставил на дежурстве двух десятских. По отрывочным фразам Федора я видел, что он в курсе «степной драмы», но боялся сразу приняться за него, а потому, пообедав, я приказал ему попросить ко мне барина. Вошел Трутовкий.

— Как здоровье Варвары Яковлевны?

— Благодарю вас, она уже несколько оправилась, — спокойно ответил Трутовский.