Трущобы Петербурга

— Будьте любезны, Владимир Иванович, — сказал я, усаживая его как можно ближе около себя, чтобы удобнее было говорить и наблюдать, — расскажите, как это случилось, когда вы отправились на охоту, что между собой говорили и так далее.

— Это было третьего дня; Трут пришел к нам, как обыкновенно, утром, мы все втроем пообедали, а затем вдвоем отправились на охоту по перепелам, в степь. Погода была чудная; Трут, хотя и был почему-то молчалив, но, во всяком случае, ничто в нем не обнаруживало созревшего ужасного решения. Впрочем, он был давно уже под впечатлением от увиденного им сна и под гнетом какого-то ужасного предчувствия; часто впадал в задумчивость, грустил, был молчалив и очень редко был таким веселым, как прежде. На охоте сначала мы были вместе, а потом разошлись; сначала я слыхал его выстрелы, а потом он замолк. Я думал, что он ушел от меня далеко и, не обращая на это внимания, когда солнце стало садиться, возвратился домой. Я не особенно удивился, когда не нашел его в усадьбе, полагая, что он мог пройти прямо к себе, на хутор, но каков был наш ужас и отчаяние, когда, рано утром, прибежали в усадьбу пастухи и сообщили, что «паныч лежит в степи убитым»?.. С женой сделалось дурно, а я, не медля ни одной минуты, вскочил на дрожки и отправился в степь, где действительно скоро увидал мертвого Ивана Петровича; около него лежал и выл его верный Бекас; несколько поодаль лежало ружье. Я сейчас же дал знать сельским властям, а сам уехал в ужасе и горе в усадьбу.

Ни разу, за все время этого рассказа, Трутовский не посмотрел мне в глаза и когда замолчал, начал усиленно курить. Я тоже молчал, стараясь уловить его взгляд, и в комнате, как и во всем доме, царила какая-то зловещая тишина, которая лишь изредка прерывалась доносившимся со двора воем несчастного Бекаса.

— Бедное животное… как убивается по своем хозяине, — сказал я Трутовскому, когда, наконец, наши взгляды встретились. Трутовский молчал.

— Скажите, Владимир Иванович, за что вы убили своего приятеля?

Трутовский вздрогнул, съежился и ничего не отвечал. Я повторил свой вопрос.

— Я его не убивал.

— Да полноте, кто же больше? Деньги, ружье, платье — все найдено при нем в целости, значить, корыстных видов убийством не преследовалось, между тем как вы охотились только вдвоем, на несколько верст вокруг вас не было ни одной живой души — вы и выбрали этот момент для сведения своих, может быть, старых счетов. Вот послушайте — пастухи и десятские прямо на вас говорят; согласитесь, значит, что ваше запирательство ничем вам не поможет, а наоборот — помогут вам те бесспорно важные мотивы, которые подвинули вас на кровавый расчет. Мотивы эти могут быть настолько сильны, что самый факт преступления побледнеет, и правосудие, чуткое ко всему, всегда отнесется снисходительно, между тем как при наличности улик против вас и упорном вашем запирательстве — пощады не ждите. Тут уже прямой закон: «за убийство с заранее обдуманным намерением — каторжный работы от 8 до 20 лет».

— Все это так, но я не убивал Трута.

— Да кто же, по-вашему? Кому было до него какое-нибудь дело?

— Не знаю. Вернее всего, он сам покончил с собой, или, наконец, просто неосторожность, несчастный случай.

— Ни того, ни другого быть не может, и вот почему. Если бы он сам застрелился, то он проделал бы это дома и оставил бы записку, а при несчастном случае разве может быть такой верный, меткий удар? Затем, почему вы думаете, что Трут мог покончить с собой? Разве он вам что-нибудь говорил?

— Нет, не говорил, но у него в последнее время были дела очень плохи, и потом у него было действительно странное какое-то психическое состояние, в особенности оно резко проявилось после последней его поездки в N-ск, где он хотел устроить какую-то финансовую операцию, и ему, кажется, это не удалось.

— Он вам говорил об этом?

— Нет, в N-ске с ним случайно встретилась жена, — она это мне и передала.

«Вот оно что: на сцену выступает женщина; дело, значит, может и проясниться», — подумал я.

— Скажите, давно он ездил в N-ck?

— Нет, это было только на прошлой неделе.

— Так. Видите ли, господин Трутовский, вы уж меня извините: я вас подвергаю пока домашнему аресту; пока что уж вы никуда не отлучайтесь и… не уезжайте, а затем предупреждаю, если вы не внесете 5000 рублей залогу, вынужден вас буду арестовать. В этом духе вот извольте подписать и мое об этом постановление, — сказал я через несколько времени.

— Ваше право, господин следователь, — и, расписавшись на протоколе, Трутовский молча вышел, а я велел десятскому позвать ко мне Федора.

Федор почему-то долго не являлся, а, наконец, когда пришел, то, покосившись на меня, смутился и, вытянувшись у дверей, спросил:

— Что прикажете, ваше высокородие?

— Как тебя звать, братец?

— Федор Иванов Ремесло, отставной бомбандир.

— Ладно. Видишь, брат, в чем дело: когда ты убирал комнату, я с тобою говорил сегодня как частный человек, а теперь я тебя уже буду спрашивать как следователь, и ты мне по чистой совести должен рассказать все, что знаешь по делу об убийстве Ивана Петровича Трута.

— Слушаю-с, ваше высокородие.