Трущобы Петербурга

— Глупости. Я сам поступил в сенат только из-за того, что у меня был почерк хороший, и никакого образования, сам ты знаешь, и не получал.

— Но ведь это было полсотни лет тому назад. Теперь все другое.

— Брось! Пускай Володька кончает, и больше никаких. Шутка ли сказать, платить такую уйму денег. Нам это не по карману. И сам Володька того не стоит.

Александр Федорович отлично знал, что у брата припрятано скопленных правдами и неправдами денег около шестнадцати тысяч рублей, и крайне скорбел об обуявшей того скупости. Он с тоской смотрел на такую прежде чистенькую, уютную квартиру, а теперь превратившуюся в какую-то грязную и вонючую клоаку. Куда девалась вся эта недорогая, но удобная мебель, картины, зеркала и другие украшения квартиры, не было даже прежней мягкой постели с пуховыми подушками. Не стало кухонной посуды, а стояли на холодной плите пара чугунов и кастрюля. Все это было превращено в деньги. Антон Федорович намеревался продать даже письменный стол, но одумался, потому что не на чем было бы писать и не в чем хранить нужные бумаги.

— Ну хорошо, — сказал Александр Федорович. — Владимир из-за невзноса денег должен будет покинуть гимназию. Где же он жить будет?

— Как где, тут места хватит, квартира велика, — развел руками Антон Федорович.

— Но ведь тут неуютно и грязно, мебели нет. Где же он спать будет?

— На полу. Взял веничек, подмел и лег.

— На голом полу?

— Зачем на голом? Там у меня где-то старый тюфяк есть. Хотел я продать его, да дешево дают за него. Подлецы и грабители. Норовят все даром.

— Да на кой черт тебе все это продавать? Какая нужда?

— Потому что все это излишняя роскошь. Ни к чему она не ведет. Вот Володька когда-то читал мне, что есть на свете государство. Не помню, какое. Ах да, спартанское.

— Но оно уже полторы тысячи лет не существует.

— Но все-таки существовало! Так там жители были избавлены от всяких нежностей. Не смели даже иметь деньги.

— Знаю, знаю. И ты тоже хочешь подражать спартанскому житию?

— Обязательно!

— Ну не совсем. Вот ты говоришь, что спартанцы не имели права иметь у себя денег, а ты копишь.

Услышав эти слова, Антон Федорович даже испугался.

— У меня есть деньги? — засуетился он. — Я коплю деньги? Да ты, никак, братец, с ума спятил! Имел бы ты сам дом, какой у меня, тогда узнал бы, сколько над ним хлопот и затрат. Нужно вносить в Кредитное общество, повсюду пошлины, ремонт и все такое, денег выходит уйма, а где их взять? Домишко-то ни гроша походу не приносит.

— Нет, кому угодно пой эту песню, а не мне. При покойной Марье Григорьевне дом приносил столько же доходов, что и теперь, да пенсию еще получаешь немаленькую вдобавок, и жили по-человечески и за ребенка еще платили, на все хватало. А теперь мальчика из гимназии вытащил и хочешь, чтобы он еще на полу валялся, как собачонка, без подушек, простынь и одеяла. Ах ты, скаред чертов, подавишься своими деньгами. Плюшкина гоголевского даже перещеголял!

— А ты, пожалуйста, здесь не ругайся, — рассердился в свою очередь Антон Федорович.

— Не только буду ругать, морду твою плюшкинскую всю разбил бы, да марать рук своих не желаю.

— Да ты что же это, а? — затрясся и затопал даже ногами Антон Федорович. — Я сейчас дворника позову. Полицию!

— Там как тебе угодно, а я о тебе заявлю психиатру. Ты сумасшедший! Ишь, дурь на себя напустил. Делать нечего, не богат я, семейством обременен, но Володю не дам я мучить. Пусть живет у меня, хлеба ему хватит.

Александр Федорович пошел было к дверям, но вернулся.

— У Владимира было белье, пиджак, брюки, жилет, галстухи, куда все это девалось?

— Я продал как ненужный хлам.

— По какому праву?

— По праву отца! Я могу распорядиться, как мне угодно. А Володька может сам себе заработать.

— Тогда ладно!

Александр угрожающе взглянул на брата и ушел, сильно хлопнув дверью.

Он был на четыре года младше Антона, которому было тогда пятьдесят шесть лет. Добрый и живой, несмотря на свою полноту, был веселый в противоположность брату, суровому и неприветливому человеку.

Продолжая служить в одном из департаментов министерства внутренних дел в качестве начальника отделения, он жил открыто и не стеснялся в средствах.

У него было трое детей, и самый старший сын тоже начал оканчивать курс гимназии и готовился вступить в университет. Остальные две дочери воспитывались в Патриотическом институте.

Александр пришел домой крайне сердитый, что окончательно не шло к его лицу, вечно озаренному добродушной улыбкой.

— Что же такое? — спросила его жена. — Ты сегодня злой, каким я тебя еще не видала.

— Не видала, так полюбуйся! Сегодня что у тебя наварено?

— Твой любимый суп с клецками, ростбиф по-английски.

— Марфа!

Прибежала кухарка:

— Что угодно, барин?

— Возьми сейчас кастрюлю, нет, не кастрюлю, а так, горшок какой-нибудь, а то он быстро остынет.

— Кто и чего остынет? — спросила жена.

— Отстань! Так вот, возьми горшок, влей туда суп с клецками, положи хлеба и тащи к брату Антону.

Кухарка и барыня с удивлением взглянули на него.

— Это еще что за новость? — спросила последняя.